Певец тропических островов
Шрифт:
— Как-нибудь в другой раз, — отвечал он. — А теперь мне пора, ха…
Гуськом, осторожно ставя ноги на ступеньки, на которых умещались теперь только каблуки, они спустились в ресторан. Граммофон молчал. Штайс сорвался с места и стоял теперь у дверей, сбоку.
— Спокойной ночи, спокойной вам ночи. Спасибо… Что тут у нас? Жалкий, можно сказать, сарайчик… А вам требуется первоклассное заведение… Столичный блеск?.. Понимаю и не обижаюсь, нет, не обижаюсь. Хотя, видно, скоро пойду по миру… Кризис — это вам не фунт изюма.
— Может, задержитесь на минутку? — услышал Леон голос хозяйки. — Я хотела вам кое-что передать…
Леон вспомнил вдруг темные, неосвещенные кусты, возле которых днем гудели пчелы, и подумал, что каково-то ему будет в одиночестве, в кромешной тьме сквозь них продираться. Нет уж, дудки. Библиофил по-прежнему не отходил от него. Ему только
— О, милейшая! — шутливо воскликнул он. — Прошу простить, ха, но завтра, завтра я весь к вашим услугам… А сегодня, сегодня спешу… извините…
Он переступил порог ресторана, и сразу же со всех сторон к нему подобралась темнота. Кто-то, громко сопя, шел рядом. Надгородецкий с Барброй уже миновали кусты. Пчелы спали.
— Я хотел там, наверху, показать вам еще одну комбинацию из пальцев, по вы, кажется, не так меня поняли, — услышал Вахицкий вкрадчивый голос.
— Мы очень мило поболтали, — отвечал Леон рассеянно, словно бы до этого решительно ничего не случилось. — Осторожно, кустики ужасно колючие.
Верхнюю половину лестницы освещал фонарь. Вахицкий взбежал по ней. На улице, по-дневному оживленной оттого, что из ворот луна-парка то и дело в обнимку выходили парочки, не было ни одного такси. Барбра и Надгородецкий уже стояли возле столба, на остановке. Фонарь своим немигающим холодным светом с беспристрастной гордостью освещал необыкновенные черты доктора Рудольфа Валентино из Влоцлавека. Почти сразу же, громко звоня, подъехал трамвай… Но за все время своего путешествия на восемнадцатом номере через мост и дальше Барбра с Вахицким ни разу не глянули друг на друга. Кажется, я начинаю что-то понимать, думал Леон. Как это она сказала? Актер не вынимает руки из кармана халата… Стало быть, она помнила, что Джонс целился в Гейста, а в кармане у него револьвер. И вообще, что Гейсту грозила опасность… ха!
— А может, пойдем, сообразим на двоих? — спросил неожиданно, с затаенным намеком в голосе Теть. И пересел поближе.
— С удовольствием бы, ха… Но мне сейчас выходить… Приятных развлечений, ха…
Леон встал и, попрощавшись, выскочил из трамвая. По освещенной неоновыми огнями улице, среди светящихся витрин он поспешил к "Бристолю". Было прохладно. Где-то вдали все еще громыхал гром. И вдруг в какую-то минуту он обратил внимание на некое примечательное обстоятельство. Вообще-то он великолепно переносил жару. Никогда не был потливым субъектом, вроде Тетя. И почти не знал, что, собственно говоря, такое транспирация. Но как же могло случиться, что теперь между лопатками и на груди он чувствовал холодящий компресс рубашки? Должно быть, с его кожей на этот раз случилось что-то необычное — и скорее всего, в тот момент, когда он разговаривал с Тетем на крыше "Спортивного". Это был как бы маленький подарок от верного своему слову капитана Вечоркевича.
Глава восьмая
Автору этих воспоминаний и заметок, написанных в основном по горячим следам, но приведенных в порядок и собранных только после войны, оккупации и освобождения, увы, снова приходится напомнить о своем существовании. Знакомство его с Леоном Вахицким началось как раз после описанных в предыдущих главах событий. Автор уже рассказывал о том, что они познакомились в "Спортивном" и что разговор, который они завели, сидя за столиками, затянулся до двух часов ночи. Разумеется, вначале Вахицкий отнюдь, о, отнюдь не был откровенен. Об очень, очень многом он предпочел умолчать. Фамилия капитана Вечоркевича, к примеру, не была названа ни разу, и о визите Вахицкого в некое учреждение на Маршалковской, о часовщике и жандарме, а уж тем более о подсвечнике автор узнал значительно позже, уже к самому концу всей этой истории.
Зато Вахицкий подробно рассказывал о многих других вещах, к примеру о своем детстве, о студенческих годах. Но для нашего рассказа эти подробности несущественны. Поэтому автор обходит их стороной. Но тем не менее его поразило, что совсем незнакомый человек, правда изрядно поднабравшись коньяку с лимонадом, так щедро, не без риска, одарил его своей искренностью. Почему, с какой целью? Автору, узнавшему об актерских способностях нового знакомого, показалось, что тот слегка "прикидывается". Может быть, так и было на самом деле. Но, правда, следует сказать,
Но когда автор спросил его напрямик:
— А как это получается, почему внутренний голос не останавливает вас, почему вы так открыто говорите со мной о себе и других, если считаете, что… — тут автор понизил голос, — что это гастрономическое заведение финансируется генштабом? И что если кто-нибудь здесь появляется, то, стало быть, — говоря вашими же словами — жди подвоха. Ведь, кроме того, что я адвокат Гроссенберг, вы ничего обо мне не знаете? — Вахицкий улыбнулся.
— О нет, знаю! Господин адвокат, вы забываете об одной вещи. У человека, который постучал пальцами по доске вон той эстрады, который, входя в этот чахлый сад, воскликнул "а-а", а потом невольно произнес вслух чей-то литературный псевдоним, ха… у такого человека в кармане охранная грамота, к нему открыт путь. Путь к искренности и человеческому доверию. Рука, похлопавшая по этим доскам, достойна дружеского пожатия. Рука человека, далекого от сделок с собственной совестью.
— А не кажется ли вам, что вы чересчур, чересчур… романтичны? — сдержанно спросил автор, все тот же адвокат Гроссенберг.
Но, подумав немного, он должен был без ложной скромности признать: в словах Вахицкого все же была какая-то доля правды. И не такая уж маленькая. С годами автор не раз возвращался к этому утверждению Вахицкого, он с изумлением убедился, что все без исключения читатели Конрада, а речь идет о читателях благосклонных, были людьми порядочными. Тот факт, что в наше время слава Конрада несколько поблекла и все реже можно встретить увлеченных им читателей и знатоков, наводит на грустные и тревожные мысли о большей части читающего мира. Быть может, факт этот служит доказательством того, что читатели, увы, более недоверчиво относятся к жизни и, во всяком случае, вера их в человеческую искренность и чистоту подорвана.
— У меня к вам есть и еще одна просьба, как к юристу, — в какой-то момент вдруг воскликнул Вахицкий.
— Вы ведь знаете, что я в основном занимаюсь бракоразводными делами, — отвечал Гроссенберг.
— Но, быть может, в виде исключения, вы согласитесь…
И действительно, в виде исключения автор пошел на уступки и согласился, использовав свои связи и профессиональные знания (правда, скорее частным образом), помочь новому знакомому.
Следует, однако, помнить, что разговор между ними — между Вахицким и адвокатом — произошел в середине лета, в то время как предыдущие главы посвящены были событиям июня. За это время в жизни Вахицкого произошли некоторые новые события, и ему хотелось выяснить кое-что у юриста, которому он мог бы полностью довериться.
Словом, на другой же день после их встречи адвокат Гроссенберг отправился на почтамт, иначе говоря — на тогдашнюю площадь Наполеона. Речь по-прежнему шла о телеграмме, которую его новый знакомый! якобы отправил некоему Гансу Ундерхайде и Мюнхен. Начальник, о котором уже рассказывалось, почему-то не решился лично выступить против Вахицкого, быть может, тот ошеломил его своей внешностью, панамой и манерами, — словом, он решил передать ото дело по инстанции, начальнику повыше. Тот, руководствуясь, скорее всего, служебным рвением и полагая, что его подчиненный, иначе говоря — начальник меньшего калибра, просто не сумел толково взяться за дело, решил еще раз усовестить отправителя, еще раз изучить дело и с этой целью снова вызвал Вахицкого. Теперь тот должен был явиться в кабинет лично к нему в назначенный день и час. В этот день Вахицкий, как он потом сказал, чувствовал себя самым несчастным человеком на свете, потому что из-за трехдневных проливных дождей столики в саду не накрывали, а панна Барбра (о ней еще пойдет речь) вообще, словно бы боясь "растаять", ни разу за эти три дня в ресторане не появилась. Но, впрочем, не в этом дело. Словом, находясь в кабинете у большого начальника, Вахицкий вдруг из-за чего-то "завелся" и даже задел его каким-то неосторожным словом. И тот почти незамедлительно подал на Вахицкого в суд с требованием привлечь его по соответствующему параграфу гражданского кодекса — за оскорбление должностного лица при исполнении им служебных обязанностей.