Пифагор
Шрифт:
Поблагодарил Пампил Имбраса, снарядил судно, взял на него Окирою и вышел в открытое море. Разгневанный Аполлон превратил корабль в камень. Ты можешь его наблюдать в бухте в виде скалы, напоминающей парус. Пампила сделал рыбой, а Окирою увёз на мыс Микале, где она и поныне втекает в Меандр. И стал Имбрас сохнуть от горя по дочери. И совсем бы высох, если бы не мегарец Эвпалин, чудом своего искусства вернувший Имбрасу полноводие, соединив с другой его дочерью, отделённой от него Аполлоном.
— Вот оно что! — воскликнул Эвпалин. — Я и не догадывался,
— Недовольства? — отозвался Пифагор. — Ты же не посягнул на его Окирою, ты заменил её Левкофеей.
— Я имею в виду новое поручение Поликрата, — проговорил Эвпалин. — Мне приказано разрушить островок, который и впрямь имеет вид корабля или паруса, в зависимости от места наблюдения.
— Неужели такое возможно?!
— Да. С помощью смеси, которая в состоянии превратить в пыль целую гору.
— И ты её использовал при прорытии тоннеля?
— О нет, я её открыл во время работ и хочу впервые проверить на деле.
Астипалея
Через глубокий, пахнущий гнилой водой ров был переброшен мостик. Посередине него стоял стражник с обнажённым акинаком. На голубом гиматии поблескивали ряды золочёных, а может быть и золотых, блях. Пифагор уловил беглый взгляд, брошенный им на его ноги. «Видимо, никто на его памяти не входил сюда босым», — подумал он.
Дворец Поликрата был невысок, но выходящими почти к самым воротам крыльями охватывал весь акрополь, повторяя конфигурацию городской стены и превращая всё остальное пространство во внутренний двор-сад. Дорожка проходила между рядами бронзовых фигур, поставленных перед деревьями. Пифагор сразу узнал в них статуи, некогда украшавшие Герайон. Его взгляд задержался на трёх коленопреклонённых куросах, поддерживающих головами огромную серебряную вазу.
Оглядевшись, Пифагор увидел в тени колонны приветливо улыбающегося человека в пёстром одеянии. Конечно, это Поликрат, вовсе не похожий на страшилище морей, — муж, склонный к полноте, но не полный, с небольшими прищуренными глазами. Значительность лицу придавал лишь нос, почти отвесно спускавшийся к буйно растущей бороде. Сделав навстречу Пифагору несколько шагов, тиран обнял гостя.
— Уже много дней, Пифагор, имя твоё не покидает моих покоев. Лучше всего сказал о тебе Метеох: «Когда он говорит, теряешь дар речи, ибо боишься, что прервётся поток, созданный силой ума и воображения, и вещи воссоздаются такими, какими ты их никогда не видел, такими, какими они должны быть». И конечно же, наслышанный о тебе, я мысленно потянулся в пещеру Пифагора. Не возражай! Кто отныне станет называть её пещерой Анкея?! Ведь не называют же «Илиадой» сочинения Лина и других древних аэдов после того, как Гомер населил стены воспетой им Трои своими героями.
Они вошли в зал, залитый жёлтым светом от отверстия в потолке, закрытого пластинками янтаря. Ступни Пифагора погрузились в мягкость ковра.
— Ты находишься в той части дома, которую мои гости называют залом Колея. Ведь это он проложил дорогу в Тартесс, город на берегу Океана. Здесь я и приму тебя, нового Колея.
— Да. Я много путешествовал, — проговорил Пифагор, усаживаясь на сиденье против Поликрата. — Но ветер судьбы погнал меня на Восток, а не на Запад. Колей работал для агоры, я — для знания. Он вернулся на корабле, набитом доверху серебром и янтарём, с серебряными якорями на бортах, а я — вот в этом гиматии и босиком.
— Чудачество великого мужа, — отозвался Поликрат.
— Скорее жизненная линия, Поликрат, — отозвался Пифагор. — После долгих странствий на чужбине у меня возникли иные пристрастия и привычки: например, я не приношу кровавых жертв богам, не ем мяса животных, не ношу шерстяной одежды — ведь и она добыта насилием над живыми существами.
— Всё это так необычно, — задумчиво произнёс Поликрат. — Я думаю, всем интересно будет прочитать о твоих странствиях и о том, как ты пришёл к своему выбору. Как ты назовёшь свою книгу?
— Её не будет, — отозвался Пифагор, — ибо писание отвлекает от мыслей и служит пищей самомнению, создавая иллюзию собственной значимости. К тому же мы, ионийцы, с тех пор как три века назад заговорил Гомер, болтаем без умолку. Пора и остановиться.
— Но тишина — это ведь смерть! — заметил Поликрат.
— Если она вечная, — возразил Пифагор. — Надо замолкнуть на время, хотя бы для того, чтобы собраться с мыслями. К тому же молчание — это не тишина. Неведомый во времена Гомера авлос, закрывающий рот, служит молчанию. Дыхание, даруемое нам космосом, возвращается в его гармонию.
— Возможно, ты прав, — произнёс Поликрат. — Но тот, кто не пишет, беззащитен перед молвой. Он может утратить родину и родителей.
— Перед молвой беззащитен любой из творцов, — отозвался Пифагор. — Солон, в отличие от Гомера, не преминул рассказать о себе и своих родителях. И что же? Разве не говорят, будто он был гостем и советчиком Креза, хотя умер за двадцать лет до его воцарения? И я почти уверен, что мне дадут в учителя египетских жрецов.
— У кого же ты тогда учился, если не у них? — спросил Поликрат.
— Моим первым учителем был Ферекид, сын Бабия.
— Поразительный человек! — воскликнул Поликрат. — Он побывал у нас и, напившись воды из колодца Геры, сказал, что на третий день произойдёт землетрясение. Его высмеяли. А землетрясение произошло, к счастью не катастрофическое. Пострадал лишь один храм Аполлона в горах.
— Нет эллина, лучше истолковавшего природу, чем Ферекид, — подхватил Пифагор. — Землетрясения возникают от давления наполняющего поры земли газа. По насыщенности воды газом Ферекид и смог предсказать бедствие. Ферекид поделился со мной и многими другими открытиями, но сам он более всего ценил учение финикийцев и поэтому направил меня на мою родину в Сидон.