Пиковая дама – червонный валет. Том третий
Шрифт:
В тот момент, когда Барбара категорично решила, что остановит его порыв, они услышали приближавшиеся голоса, а вскоре по каменистой тропе к ручью стали спускаться два конюха ее отца, которые вели в поводу лошадей. Юноша в досаде закусил губу, торопливо одернул жилет, и они, раскрасневшиеся, явно смущенные, направились к дому.
В ту пору Бася более не осмелилась на рандеву с Анджеем; через неделю Долячижские всем семейством покинули гостеприимную усадьбу Снежинских.
Однако сердце продолжало трепетать при воспоминании о первом свидании, а истомившаяся девичья грудь мечтала о ласке.
А еще спустя месяц до Ченстохова докатились тревожные вести. Смута и мятеж, похоже, вновь овладели умами спесивой шляхты. Опять, уж в который
Внимая событиям последних недель, Снежинский хмурился, точно ждал черных крыльев беды над своим домом. В один из дней он вернулся из Варшавы, куда отправлялся по делам, мрачнее ночи. Против обыкновения, хозяин не вышел к ужину, где его ожидали домашние, а, запершись у себя в кабинете, много курил и делал какие-то краткие записи в синем блокноте. Затем, облачившись в китайский халат, он с четверть часа неприкаянно расхаживал по кабинету, будто пойманный зверь в клетке, опустив голову, вздрагивая временами, словно от боли, и судорожно сжимал кулаки.
– Черт знает что! – сорвалось с его твердых губ. – Подводами их обеспечь, фураж собери. Ох, с огнем играете, господа хорошие! Мало вам гроховской крови? Распятой Варшавы? Разгона Сейма? Не время нынче спорить с Империей. Картофель в мундире тоже пытался уверить всех, что он старый вояка, да на зуб попал… Гибельно это для Польши, гибельно для свободы. Сами строим себе Эшафот!
Пан Фредерик как в воду смотрел… Это был уже не тридцать первый год, когда польская армия, одушевленная пламенным патриотизмом и имевшая крепкие регулярные кадры, могла ощетиниться против России штыками. На дворе стояли пятидесятые годы, и русские войска, квартировавшие в царстве Польском, которое, впрочем, уж давно было обращено в русское генерал-губернаторство, быстро и слаженно навели железной рукой порядок. Польское поле смуты было «выкошено» и «прополото» на совесть: главные зачинщики – преданы суду, сосланы на каторгу, другие – рангом помельче – вывезены на место жительства в Сибирь и прочие места российской глубинки. «И волк приносит пользу, когда становится шубой», – едко в те дни писали российские газеты, живо занимаясь разбором необдуманных действий поляков. Зря младенец не чихнет – говорят в народе. Что ж, такова судьба… Бедная Речь Посполита в очередной раз бездумно дала маху и вместе с непокорными вихрами причесала и свои поверхностные мысли.
Карающий меч правосудия не обошел и семью Снежинских, осмелившуюся изъявлять сочувствие к бунтарям. Пан Фредерик был вынужден в спешном порядке продать за бесценок имение, скот и рассчитать своих слуг. Причитаний и слез было много, но с властью спорить никто не желал.
Теперь они четвертый год проживали на Волге, в Саратове. Глава семейства через частные связи был устроен на службу в губернский комитет, хлопотавший об устройстве и улучшении быта крестьян, генеральной задачей которого являлась разработка условий освобождения крепостных от зависимости.
Будучи в костеле на мессе, Снежинские не гневили Бога: центральная Россия в лице Саратова-города, встретила их терпимо и ровно. Никто им зубы не скалил, палки в колеса не совал и не плевал в спину оскорбительных слов, хотя соседи по улице прекрасно знали, кто с ними рядом живет и у чьих ворот раз в месяц останавливается полицейский возок.
Плохо, если о поваре говорят, что с ним каши не сваришь. Однако пани Мария сумела не только «сварить кашу», но и наладить «мосты и жердочки». Она частенько наведывалась в недавно открывшуюся публичную библиотеку, делала с мужем пожертвования на открытые типографии г-на Кувардина, где было оборудовано отделение по печатанию текстов на немецком, латинском, французском, польском, английском, шведском и эстонском языках.
Словом, за год-другой пребывания в Саратове Снежинские вполне освоились, еще через пару лет чувствовали себя, как говорится, в своей тарелке. Впрочем, папенька, садясь за стол, теперь после молитвы всенепременно ввертывал свое резюме:
– Как ни крути, а муха всегда не в своей тарелке, а в чужой. Особенно если эта муха… польская. Нет, девочки мои, здесь, в татарской России, я никогда не смогу сделать для вас бульон из певчих птиц.
Но дети везде дети. Барбара хоть и унаследовала от родителей надменную спесь панской крови, но не страдала душой, как безутешный отец. Двухэтажный дом у них и здесь был не меньше, чем в Ченстохове, но главное – здесь была великая река, какую она прежде не видела и на которую любила ходить в сопровождении гувернантки, кормить белоснежных чаек и встречать нарядные пароходы. В сердце оставалась лишь светлая грусть об Анджее… о своем первом увлечении. Но пан кавалер Долячижский из Катовиц остался там, далеко в Польше, и метель времени все крепче заметала его образ. Говорили, что он с братом были одними из участников ополчения, и как сложились их дальнейшие судьбы, знал лишь один Создатель.
«Что ж, наш не сложившийся роман был столь короток, что правильнее его назвать новеллой», – уверяла себя девушка, но ее голубые, со льдинкой, глаза уже не были подернуты туманом печали, щечки вновь румянились от свежего воздуха живой и нежной краской, и сердце ее было распахнуто для любви.
* * *
Барбара снова предприняла попытку сделать то, что было приказано: натянула одеяло на голову, закрыла глаза – ей и самой надоело вертеться. Мало-помалу это удалось.
Но главное, что согревало грудь и от чего радостнее становилось на душе, – это сознание предстоящих встреч с Алешей, которые, несомненно, будут построены на искренности и понимании. «Я назвала его Святой бес… Так почему-то называл себя пан Анджей. Напыщенно, смешно, но мило. Пожалуй, глупо повторять чужие chef d'oeuvres…2 Хм, но мне так хочется».
С такими полосатыми мыслями уснула в тот вечер влюбленная Бася.
Глава 2
– Мои извинения, не подскажете время? – Алешка учтиво приподнял на два пальца фуражку, останавливая прохожего.
Дородный толстяк с золотым перстнем на указательном пальце шумно засопел и, гремя брелоками золотой цепочки, вынул из жилетного кармана часы.
– А сколь тебе надо? – хитро улыбнулся он и щелкнул узорчатой крышкой.
– Сколько есть. – Кречетов нетерпеливо сунул руку в карман.
– Полдень… без пяти. – Толстяк вновь хлопнул крышкой и спрятал хронометр.
– Надо же, – усмехнулся Алексей. – Часы на цепочке, а время все же убегает. Благодарю.
Юноша свернул в проулок, сбавил шаг: «Черт, как ни тянул, а опять раньше сроку прибыл. Вот и дом ее». Алексей приложил козырьком ладонь ко лбу, прикрывая глаза от яркой синевы неба, посмотрел на окна. На них плясали солнечные блики. Перевел взгляд на круглый балкончик, потом снова на окна. Рядом с решетчатым палисадником были сооружены веревочные качели, Алешка присел на одну из них и начал вдохновенно мечтать. Ему вдруг представилось, как одна из высоких стеклянных дверей отворилась и на балкон вышла Она – стройная, гордая, с перчинкой надменности во взоре. Свежее дуновение мая беспокойно треплет легкую ткань ее платья, играет бледным золотом кудрей…
Кречетов счастливо улыбнулся. С колоколенки часовни бултыхнулся камнем сизокрылый голубь и бесшумным благовестом пролетел над его головой. И тут… створка балконных дверей дернулась пару раз, упрямо не желая открываться, а чуть погодя к резным перильцам подошла Бася. Не замечая сидевшего на качеле Кречетова, она достала из-за пояса зеркальце и посмотрелась в него; затем окинула улицу ищущим взглядом, засобиралась уйти, как то ли тягучий скрип качели, то ли пристальный взор Алексея заставил ее посмотреть в его сторону. Он увидел неподдельное удивление на лице любимой, после чего она сделала нетерпеливый знак рукой, приглашая его зайти.