Пинбол
Шрифт:
С невероятным упорством Остен учился играть на излюбленных рок-звездами инструментах — акустической гитаре, аккордеоне, электронном органе. Он считал, что если овладеет этими инструментами, равно как и синтезаторами, способными производить свои собственные тона и видоизменять другие инструменты и голоса, если научится технике записи нескольких источников звука, то есть музыкальному монтажу, то действительно сможет в одиночку создать нечто выдающееся.
Со временем, изучив дюжины руководств по организации независимых студий звукозаписи, он решил переоборудовать арендованный чердак в учебную студию. Там он часами пел, играл и записывал, надеясь, что когда-нибудь сможет даже изготавливать здесь матрицы для производства дисков и создать свою собственную музыкальную традицию — манеру игры Джимми Остена. Старая вдова не беспокоила своего постояльца, как и он ее. Она страдала мышечной дистрофией и большую часть времени проводила перед
Остен всегда смутно догадывался, что голос у него приятный, но к тому времени, когда врожденная сдержанность позволила ему признаться в этом хотя бы самому себе, он уже достаточно прочитал и прослушал, чтобы понять: для достижения успеха профессиональному певцу требуется нечто большее, нежели красивый голос. Он должен потрясать слушателей. Только хорошо обученный певец способен издавать управляемые им звуки с отчетливо индивидуальной окраской.
Он принялся штудировать книги об акустических свойствах человеческого голосового аппарата, проверяя все рекомендации по совершенствованию певческого голоса. Он выяснил, что большинство поп-певцов не способны ни придать своим голосам большую насыщенность, ни полностью раскрыть гортань, а потому сильно зависят от электронных средств. Для того чтобы расширить диапазон своего голоса, Остен настойчиво тренировался, издавая такие звуки, будто он одновременно говорит и зевает; а чтобы насытить тона и придать им слегка оперный оттенок, он делал упражнения для расширения глотки и опущения гортани.
Он добивался всего этого многие месяцы и в конце концов овладел всеми доступными познаниями, которые можно было применить в данной ситуации. Он досконально изучил свои музыкальные способности, артикуляцию и бесконечные возможности записи звука, даруемые электронными технологиями. Ко времени окончания колледжа у него уже не оставалось сомнений относительно своего таланта; он готов был поставить на эту карту собственную жизнь.
Одна только вещь чрезвычайно беспокоила его: темная сторона рока. Он неоднократно смотрел "Джимме Шелтер" — фильм о знаменитом концерте "Роллинг Стоунз" в калифорнийском Алтамонте — и каждый раз с ужасом вглядывался в Ангелов Ада, нанятых устроителями поддерживать порядок, но устроивших вместо этого демонстрацию грубости и насилия, в результате чего один черный юноша был убит и многие зрители ранены. Ему внушал отвращение тот факт, что двое из идолов, Джанис Джоплин и Джимми Хендрикс, умерли от передозировки наркотиков на пике творчества и популярности. Остен читал, что после смерти Хендрикса все его записные книжки, письма и личные магнитофонные записи вместе с остальными вещами были украдены, а спустя некоторое время была предана огласке большая часть интимных подробностей его жизни. Девон Уилсон, подружка Хендрикса, которой он посвятил множество лучших своих песен, сидела на героине, отличалась широко известной неразборчивостью в связях как с мужчинами, так и с женщинами; она погибла в результате необъяснимого падения из окна верхнего этажа нью-йоркского отеля «Челси». Майкл Джеффри, самый близкий товарищ Хендрикса, погиб при загадочном взрыве пассажирского самолета. И многие другие из ближайшего окружения Хендрикса или умерли, или были убиты, или сошли с ума. А сколько еще всяческих трагедий! Мама Касс из "Мамас и Папас"; Брайан Джонс из первого состава "Роллинг Стоунз"; Джим Моррисон, солист группы «Дорз»; Кит Мун из «Ху» — все умерли молодыми, и во всех случаях обстоятельства их смертей оказывались таинственны и ужасны. Является ли рок политической силой, гибельной по природе своей? Прав ли Платон, написавший в «Республике»: "Революция в музыке ставит под угрозу все устройство важнейших общественных норм"? Столь захватывающее явление, как рок-культура, в Алтамонте утратило тот коллективный дух, что обрело в Вудстоке. А еще в Алтамонте эта культура обнаружила безумие, которое способна внушать. Тяжелые наркотики, идолопоклонство и сводящая с ума, удушающая невозможность уединения — вот постоянные опасности, грозящие миру рока, опасности, казавшиеся Остену почти неизбежными. Ежедневно он наталкивался на дюжины заголовков газетных статей, полных нелепых, неприязненных утверждений и отвратительных намеков, касающихся жизни рок-звезд, их любовников и любовниц, их семей, их агентов, менеджеров и банковских счетов. Любой из этих заголовков способен был погубить чью-то жизнь. Как только слава рок-исполнителя делает его фигурой общественной, конституционные законы, гарантирующие своей первой поправкой свободу прессы, позволяют рассказывать про известного человека все что угодно. Таким образом, даже лживое, клеветническое и противоречащее фактам сообщение защищено конституцией, пока репортер пишет, добросовестно заблуждаясь, или хотя бы настаивает на том, что верит в истинность им написанного.
А как может опороченная знаменитость доказать кому-то, что оболгавший ее репортер знал, что лжет в своих статьях? Но как-то раз, когда Остен готовился к одному из своих литературных курсов, пробираясь сквозь дебри непостижимого джойсовского «Улисса», он обнаружил песенку, которую вспоминает Стивен Дедал:
Открою Вам,
Что рад бы сам
Я невидимкой стать.
Если б он только смог, думал Остен, найти способ писать и исполнять рок-музыку, чтобы она становилась известной, а сам он оставался для своей публики невидимым, а еще лучше — вовсе ей неизвестным! Вот это была бы жизнь!
Прекрасно понимая, что произойдет, если он когда-нибудь расскажет своему отцу о том, что решил стать рок-исполнителем, Остен изо всех сил сдерживал свои порывы, в то же время все менее и менее веря в осуществление своей мечты. Беспокойства добавляло и понимание того, что "Этюд Классик" медленно сползает к банкротству. Вытеснив из студий звукозаписи больших салунных певцов, рок также нанес непоправимый ущерб продажам классической музыки — и поэтому тем более Остен не мог обратиться к отцу. Наконец, пребывая чуть ли не в отчаянии, он решил посоветоваться с ближайшими отцовскими друзьями — Годдаром Либерзоном и Борисом Прегелем.
Оба были выдающимися личностями. Когда Джимми Остен встретился с ними впервые, Либерзон уже был президентом "Коламбия Рекордз", а Прегель — президентом Нью-Йоркской Академии наук. К тому же оба состояли в правлениях и советах опекунов дюжины крупных корпораций, фондов и обществ. Вместе они обладали колоссальным влиянием. Не существовало буквально ничего относящегося к музыке и музыкальному бизнесу, о чем бы Либерзон не имел представления. Вообще это был поразительный человек: композитор, литератор, инженер-изобретатель и вдобавок удачливый бизнесмен. Прегель, будучи старше Либерзона, тоже был одаренным композитором, изобретателем и бизнесменом (он держал основные пакеты акций в урановых компаниях Африки, Европы и Северной Америки).
Два эти человека имели много общего: любовь к классической музыке, щедрый исполнительский и композиторский талант, незаурядную деловую сметку и редкие административные способности. Оба были внешне привлекательны, непосредственны, хотя могли показаться весьма представительными, когда находили это нужным. Оба олицетворяли финансовый успех. Оба жили в Нью-Йорке, но, дабы иногда отдохнуть от неистового ритма городской жизни, искали уединения — Либерзон в горах Новой Мексики, а Прегель на озере в Швейцарии. И наконец, оба в высшей степени ценили дружбу Джерарда Остена и покровительствовали Джимми Остену.
И Либерзон, и Прегель были жизнелюбивы, приветливы и уверены в себе, одинаково свободно чувствовали себя в задушевном разговоре и на сцене перед тысячной аудиторией, а вот их друг Джерард Остен, напротив, в обществе словно увядал. Чуть ли не любой мог до смерти напугать этого робкого человека — от его собственной секретарши до почтальона, по службе своей обратившегося с просьбой расписаться за доставленное заказное письмо. И несмотря на то, что Либерзон и Прегель в большой степени пожертвовали своим сочинительством и другими личными интересами ради того, что они считали общественным долгом, Джерард Остен, который сам музыкальным талантом не отличался, оставаясь в лучшем случае доброжелательным покровителем нескольких талантливых композиторов, испытывал некоторую неловкость, занимая пост главы скромной фирмы "Этюд Классик". Пока продолжалась дружба этих трех мужчин, предприятия, управляемые Либерзоном и Прегелем, росли и процветали, а вот "Этюд Классик", как со временем стало совершенно очевидно, катился навстречу гибели. И Либерзон, и Прегель вложили в «Этюд» некоторый капитал, и, чтобы спасти компанию, а также выручить из беды друга, они предложили ему долговременные кредиты, но тот из гордости отказался, заявив, что в фирме рано или поздно само все наладится.
Как раз в это время Джимми Остен обратился за советом к Годдару Либерзону.
Он пришел в директорские апартаменты небоскреба Си-би-эс, где Либерзон заказал для них обед, и, пока они молча ели, Остен проигрывал свои записи. Либерзон тут же распознал бесспорный талант. Он понял, что Джимми способен добиться потрясающих творческих, равно как и коммерческих успехов, а потому серьезно заговорил о последствиях внезапного успеха — как они способны изменить жизнь самого Остена и его отца. Пока Джимми слушал, в его голове внезапно возникла идея "Новой Атлантиды".
Затем Джимми навестил Бориса Прегеля в его офисе здания Американской радиокорпорации. На полках, занимавших одну из стен, была устроена скромная выставка флюоресцирующих изделий, которые, как было известно Остену, явились результатом долгих изысканий Прегеля в области радиоактивности. В никем не нарушаемом уединении полутемного кабинета Прегель, закрыв глаза, слушал сначала то, что хотел сообщить ему Остен, а потом его музыку.
За окном стемнело. Лицо старика тускло озарял призрачный свет, излучаемый предметами на полках. Композитор, ставший в атомный век ученым, Борис Прегель сейчас казался алхимиком далекого прошлого.