Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)
Шрифт:
Другой известный деятель русского освободительного движения, член партии эсеров Н.С. Русанов, говоря об Азефе, подчеркивал:
С самого начала своей шпионской карьеры он, видимо, смотрел на донос как на правильный, вполне дозволенный источник существования. Сначала, когда он был еще студентом в Берлине, он соглядатайствовал среди русских социал-демократов, с которыми был знаком в эту пору. Позже судьба столкнула его с представителями слагавшейся партии социалистов-революционеров, и, как почти всегда бывает, среди наиболее осторожных конспираторов он нашел самых доверчивых товарищей. Великие, экзальтированные
Русанов отметал не только присущий Азефу авантюризм, которым многие стремились объяснить его действия, но и своего рода механизмы национальной мести, «такие сравнительно высокие чувствования, как национальный или расовый патриотизм», его ущемленное чувство еврея, воплотившееся в убийстве Плеве, допустившего Кишиневский погром. Хотя, считал Русанов,
этого расового патриотизма у Азефа, конечно, было мало: он одинаково усердно выдавал и русских, и евреев и с чувством похвального равенства смотрел, как вешали и тех, и других (там же: 260).
В определенном смысле с доводами Русанова нельзя не согласиться. Вместе с тем низведение «обер-провокатора» до положения «хитрого, но грубого животного» вряд ли способно удовлетворить искателя истины. А именно эта характеристика доминирует в психологическом портрете Азефа, рисуемом Русановым:
Хитрое, но грубое животное возбуждает интерес лишь в связи с огромным вопросом о психологии самоотверженных, идейных террористов, которые как люди морально чуткие должны были бы, казалось, начать лучше приглядываться к своему товарищу, когда по отношению к нему у иных членов партии стали возникать подозрения, а затем, и уже довольно давно, партия стала получать прямые подтверждения (там же).
Примерно то же самое видели в Азефе полицейские чины типа А. Спиридовича, для кого он был
беспринципный и корыстолюбивый эгоист, работавший на пользу иногда правительства, иногда революции; изменявший и одной и другой стороне, в зависимости от момента и личной пользы; действовавший не только как осведомитель правительства, но и как провокатор в действительном значении этого слова, т. е. самолично учинявший преступления и выдававший их затем частично правительству корысти ради (Спиридович 1991/1930: 47).
Мало чем отличался от приведенных суждений взгляд на Азефа европейских интеллектуалов. В глазах кумира и учителя Андрея Белого антропософа Р. Штейнера Азеф, по воспоминаниям М. Волошиной, выглядел следующим образом:
Посмотрите на это лицо, на этот лоб <…> он не способен мыслить. Посмотрите на нижнюю часть лица: она показывает непреодолимую бычью силу действия – без участия собственной воли 57. Он должен наперекор всем препятствиям выполнить действие, которое хочет другой. Поэтому он и является людям таким бесстрашным. Но он только выполнял то, чего хотела полиция, или то, чего хотели революционеры; и он был искренен, когда плакал об их гибели (Волошина 1993: 183).
В отличие от этих и многих других не упомянутых здесь авторов, Рутенберг, который непосредственно испытал на себе действие демонического азефовского гения, даже годы спустя продолжал видеть в «виртуозе-провокаторе» (А. Аргунов) неординарную личность. Отношения революционеров-террористов и их зоркого и цепкого оппонента – царской охранки, послужившие Осипу Дымову сюжетом для небольшого автобиографического рассказа, он пережил в еще более драматическом формате. Несмотря на то что история эта в целом хорошо известна, она до сегодняшнего дня таит в себе немало – не только психологических – загадок. К ней мы и переходим.
1. Сокращенный вариант этой главы см.: Хазан 2007а, II: 420-42.
2. Письмо В. Розанову от 20 февраля 1909 г. // Блок 1960-63, VIII: 276.
3. Ср. в воспоминаниях М. Чернавского «В Боевой организации»: автор рассказывает о том, как он намеревался вступить в Боевую организацию и Савинков на первом свидании спрашивал его:
– А скажите, почему вы пошли в террор? (воспроизвожу буквально характерное строение его вопроса).
Я насторожился, в голове мелькнула мысль: «Это вопрос из “Коня бледного”?» (Чернавский 1930, 8/9: 30).
Ср. в тех же воспоминаниях параллель членов БО М.А. Прокофьевой и Н.С. Климовой и образа тургеневской девушки из «Порога» (там же: 59). См. к этому в следующей главе наблюдение М. Могильнер о том, что прием в боевики Д. Бриллиант разыгран тем же Савинковым как литературная цитата из Тургенева.
4. По-видимому, правомерно говорить и об обратном влиянии – опыта радиошифровок военных донесений эпохи Первой мировой войны на язык авангардной поэзии, см.: Хазан 2004: 52.
5. Так, например, Горький, по свидетельству В. Сержа,
требовал сохранять жизнь провокаторам, они представлялись ему обладателями уникального социального и психологического опыта. «Эти люди – что-то вроде чудовищ, которых надо оставить для изучения» (Серж 2001:122).
Ср.:
Психологически все эти предатели и провокаторы, ставшие революционерами, и эти конспираторы-революционеры, ставшие предателями, представляют собою разновидность необузданных художественных натур, не умеренных нравственным чувством, как выразился Н.К. Михайловский о<б> Иоанне Грозном (Негорев 1906: 301).
Н. Негорев – «редакторский» псевдоним в журнале «Театр и искусство», которым пользовались А.Р. Кугель, О. Дымов, И.Р. Кугель, П.М. Ярцев, В.А. Линский и др.
6. При этом следует подчеркнуть не только традиционное отношение к Савинкову как к писателю-революционеру, что объективно отражает его двуипостасный облик, но и тот факт, что некоторые его «товарищи по оружию» говорили о беллетризованности
ВТ(см.: Тютчев 1924: 49–72,
cd: Тютчев 1925:117-38).