Пиротехника, или Памятная дата

Мишель Турнье

ПИРОТЕХНИКА, или ПАМЯТНАЯ ДАТА

Перевод с французского Н. Бунтман

Издатель заявил мне: "Уезжайте из Парижа, иначе вы никогда не закончите книгу. Около Карпантра, в Монтё, у меня есть дивный домик с бассейном и внутренним двориком. Вас там никто не знает. Полный покой обеспечен. Короче, монастырь со всеми удобствами, надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. И не возвращайтесь, пока "Холодное блюдо" не будет готово к печати". Дело в том, что я изложил ему сюжет своего будущего детектива - мрачную историю мести, растянувшуюся на целую жизнь, где два человека оказываются навеки связаны неким давним происшествием: один движим неодолимой потребностью

отомстить, а другой, сознавая неотвратимость удара, покорно ждет мщения, как обычно ждут смерти, с той лишь разницей, что он знает, от кого и почему она придет. Мне представлялось, что действие должно происходить в провинции, в небольшом городке или поселке, среди местных жителей, знающих друг друга как облупленных, и нанесенная обида, а также порожденная ею жажда мести должны быть всем известны. Все знают и ждут. И от этого угроза мести становится еще более тяжелой, роковой.

Такова была хилая сюжетная канва - хилость ее я в меру своих сил постарался скрыть, дабы не разочаровать издателя и не спугнуть аванс, на который мне позволили надеяться. С этим я и сел в поезд, отправлявшийся прекрасным летним утром в Авиньон. Оттуда меньше чем за час я должен был добраться на автобусе до Монтё. Дом полностью оправдал мои ожидания. Как во многих старых провансальских постройках, окна в нем были крохотные, ибо солнце и ветер традиционно считались здесь грозными стихийными бедствиями. Зато вышеупомянутый внутренний дворик, где рос одинокий куст жасмина, напоминал крытые монастырские галереи и располагал к уединенным прогулкам и размышлениям. Два раза в день появлялась Сидони, дородная обитательница здешних краев, на которую была возложена обязанность следить за домом и за моим пропитанием. Но главное, она оказалась незаменимой "посредницей" между незнакомым местом и мной, обнаружившим в первый же вечер, что обещанный мне покой - абсолютнейшая химера.

Путешествие меня утомило, и я вознамерился лечь пораньше. Но лишь только я растянулся на кровати в позе, наиболее подходящей для отхода ко сну, как дом задрожал от оглушительных раскатов и окна осветились будто днем. Естественно, я пулей выскочил на террасу. И увидел самый восхитительный фейерверк в своей жизни. Летающие ракеты и бенгальские огни, искрящиеся фонтаны и сверкающие гирлянды полыхали в ночи почти четверть часа. Тщетно, вернувшись в комнату, я искал в календаре причину этого буйного роскошества. Двадцать пятое июля. Любопытно, чем же святая Анна, чей праздник отмечался в этот день, могла так прельстить жителей Монтё, что они воздают ей столь пышные почести?

На следующее утро Сидони просветила меня. Правда, сначала она заявила, к полному моему замешательству, что вовсе не слышала изумившего меня салюта. Хотя дом ее находился неподалеку, она, судя по всему, ничего не заметила. Я стоял как громом пораженный. Пока наконец не сообразил, что эти небесные феерии для Монтё обычное дело и жители давно не обращают на них внимания. Главным предприятием городка была пиротехническая фабрика Ружьери, а при ней в двухстах метрах имелся пустырь, где по просьбе заезжих клиентов демонстрировалась готовая продукция. Иначе говоря, фейерверки предназначались для посторонних. Ни один местный житель не опустился бы до того, чтобы удостоить их взглядом.

Ладно, с местными все ясно, но парижанину, да к тому же еще романисту вроде меня все это показалось крайне интересным и колоритным, и я не угомонился, пока не добился встречи с директором фабрики. Я представился писателем из Парижа, желающим ознакомиться с пиротехническим производством вообще и с предприятием Ружьери в частности для книги, над которой работаю

в настоящее время. Когда я сюда приехал, у меня и в мыслях не было заниматься фейерверками, но рукопись сродни растению, чьи корни тянут из земли все, что она может дать. Я смутно чувствовал, что пиротехнические эффекты должны занять свое место в моем детективе.

Господин Каполини принял меня с энтузиазмом профессионала, явно польщенный тем, что именитый невежда специально прибыл из Парижа, чтобы у него поучиться. К тому же он так пылко говорил о своем деле, что порой сам напоминал фейерверк. Я не раз сталкивался с подобным воздействием ремесла на внешность человека: видел колбасницу, словно вылепленную из сала, крестьянина, замешенного на глине с навозом, банкира, похожего на сейф, конюха, который ржал как лошадь. Руки Каполини поминутно превращались в ракеты, огненные фонтаны, букеты, вертящиеся солнечные диски. В его глазах вспыхивали и сменяли друг друга многоцветные феерии.

– Странное, потрясающее ремесло, в основе которого - взрыв!
– восклицал он.
– Да, да, мы производим смеси, и все они взрывчатые. Я всегда любил слово "взрывчатый". В нем слышится внезапность и удивление. Мы покоряем взрыв, овладеваем им, чтобы переместить в пространстве и отсрочить во времени. Мы составляем смесь, но, вместо того чтобы рвануть hic et nunc, здесь и сейчас, она взорвется позже, где-то далеко. Например, в Париже в канун 14 июля. И это еще не все. Помимо внешних передвижений во времени и пространстве, существует и движение внутреннее: ракета должна описать в небе заданную траекторию, а посему взрыв необходимо растянуть на несколько секунд. Видите ли, вся пиротехника сводится к борьбе против "hic et nunc". Отсрочить и переместить вот два основных принципа пиротехнического искусства.

Он вывел меня из кабинета и повел показывать фабрику, где не было ни одного прочного строения, одни времянки.

– Взрыв, случись он hic et nunc, - продолжал он,- был бы аварией, катастрофой. И если, не дай бог, такое произойдет, то на этот случай предусмотрено все, чтобы ограничиться самыми незначительными потерями. Возьмем, к примеру, мастерские. При малейшем толчке они тут же разлетятся на куски. Состав бригады, как вы могли заметить, тоже сведен к минимуму - два человека, не больше. У вас есть с собой спички или зажигалка?

– Нет, я не курю.

– Извините, я спросил на всякий случай, у нас это железное правило. Как обет молчания в монастыре у траппистов.

Он толкнул дверь, и мы вошли в мастерскую. Там громоздились металлические коробки с разными порошками, связки картонных трубок, банки с клеем, рулоны бумаги. Двое мужчин в серых халатах сидели за столом друг напротив друга, поглощенные каким-то совершенно детским занятием: мерками, похожими на чайные ложечки, они в известном им одним порядке насыпали порошки в трубки с закупоренным дном. Ложка серого порошка, картонный кругляш с дырочкой, ложка зеленого, кругляш, ложка черного, кругляш и т. д.

Каполини расхаживал по мастерской с элегантной непринужденностью укротителя хищников. Время от времени он откупоривал какой-нибудь цилиндрик с крышкой, высыпал на ладонь белый порошок и произносил: "Азотнокислый стронций - пурпурное пламя". Потом шел дальше: "Чугунные опилки - искрящиеся цветы". Затем, дотрагиваясь до других запечатанных цилиндров, добавлял: "Цинк голубое пламя. Селитра - золотые слезы. Измельченная слюда - золотистые отсветы. Бариевая соль - зеленый блеск. Углекислая медь - сине-зеленое пламя. Сульфат мышьяка - белые отсветы. Канифоль - оранжевое пламя". Наконец он уселся рядом со мной, вертя в руке пустую ракету.