Пирсинг
Шрифт:
— С этой потаскушкой, — нарочито грубым мужским голосом произнесла Тиаки, пытаясь приподняться на локте. — Как низко ты пала!
Заглянув себе под футболку, увидела кольцо в соске. Она сделала себе пирсинг семьдесят один день назад. Было больно, когда она втыкала иглу и когда вынимала, но успех был полный. Через неделю боль прошла. А на тридцать третий день все окончательно зажило. Тиаки гордилась собой. А парни в боди-арт магазине в Си-буя, в ста тридцати трех шагах от входа в магазин «Токю», такие милые и беспомощные. Потом ей захотелось сделать себе татуировки. Быть в состоянии выбирать себе боль — это страшновато, но и прекрасно по-своему. Она задрала футболку до шеи и потянула за кольцо.
Ее недавние клиенты были худшего сорта — мужчины, не интересующиеся никакими
В последнее время все шло как-то наперекосяк. Она трогала серебристого цвета кольцо указательным пальцем и думала: «Только в это я и могу поверить прямо сейчас». Даже когда она поглаживала его сама, это было чье-то чужое прикосновение. Украшение представляло из себя кольцо, замыкавшееся шариком из нержавеющей стали, с внутренним диаметром двенадцать миллиметров.
«Что это, золотко? — спрашивали ее порой клиенты. — Зачем ты над собой такое сотворила?» Пирсинг пугал их, как и вытатуированные знаки якудзы, а Тиаки на это отвечала: «Потому что я люблю смотреть, как червяки вроде тебя корчатся».
Она подумала, что надо бы вскоре сделать пирсинг и во втором соске — тогда кровь начнет двигаться по ее охлажденному ксалкионом телу быстрее. Хотя пирсинг и придает определенную смелость, ей в первую очередь надо восстановить собственную сексуальность. Не то чтобы сексуальное возбуждение придавало ей куража, но ее пугало полное отсутствие похоти, которое означало наступление первого этапа ее проклятого цикла, цикла ужаса, который основывался на страшном понимании, что она одна виновна во всем плохом, что происходит вокруг нее. Как только начинался ее кошмар, она больше не могла сама выбирать свою боль — это боль ее выбирала.
Тиаки сползла с кровати и несколько минут постояла на ковре, проверяя, не кружится ли голова и не тошнит ли. И голова кружилась, и тошнило, само собой, и озноб сводил мышцы. Что ей надо сейчас, так это витамина С и чего-нибудь желудочного. Она направилась к холодильнику — осторожно, соизмеряя движения, так чтобы добраться до цели, сделав ровно пять шагов. Она сможет налить минеральной воды в стакан баккара, который купила сто восемнадцать дней назад за восемь тысяч девятьсот тридцать пять иен, и развести в ней таблетку вишневого аспирина и две «Алкозельцера». «Один взгляд на миллионы пузырьков, мельтешащих в стакане, уже успокаивает», — подумала Тиаки, когда наконец достигла холодильника и заметила в плетеной корзинке на обеденном столе свой складной перочинный нож. Нож. ножницы, открывалка для консервов и для бутылок, штопор, напильник — он включал в себя все эти элементы. «Обязательно взять эту штуку с собой». — подумала она. Тиаки не забыла, что проделал с ней один клиент сто семьдесят один день назад. С хирургической точностью он отрезал ножницами эластичную ленту от края пластикового стаканчика, спереди и сзади проделал в этой ленте дырочки и продел в них тесьму. Тесьмой обвязал ее поясницу, засунув ленту ей между ног и сделав что-то вроде раздвоенного ремня. Он так закрепил его, что между двумя полосами пластика выступал только ее клитор. Это возбуждало. Может быть, сделай он это еще раз, ее либидо разом вернулось бы. Прежде чем открыть холодильник, Тиаки бросила нож к себе в сумочку.
Кавасима двадцать раз взглянул на свои наручные часы, сверяя их с настольными, но было только две минуты седьмого. Нет, конечно, никаких оснований предполагать, что женщина
Кавасима выключил обогреватель некоторое время назад, и в номере стало прохладно, но его руки все равно потели. Новенькие черные перчатки, из-под которых сочился пот, выглядели несколько забавно. Он решил проверить свои записи, чтобы убедиться, что ничего жизненно важного не забыл.
До сих пор все шло как по часам. Он сел в отельный автобус у северного входа станции «Синдзуки» и добрался до «Кейо Плаза» точно по расписанию, в два пятьдесят пять. Было утро пятницы и благоприятный день по лунному календарю, когда играют много свадеб. Фойе гостиницы кишело заселяющимися постояльцами, и, поскольку одновременно в гостинице проводились форум бухгалтеров района Судзуки и конференция производителей компьютеров, перед стойкой тоже было не продохнуть. Кавасима еле удостоился взгляда от замотанного и несколько рассерженного служащего за стойкой, и ни один из носильщиков не появился рядом с ним. Он окинул взглядом толпу, но знакомых лиц не заметил.
Окна номера на двадцать втором этаже выходили на Тоха — высотный комплекс муниципального правительства. Ножи и смена одежды были в бумажных мешках внутри сумки, которую он купил в магазине на станции «Аэропорт Ханеда», — темно-коричневая сумка из искусственной кожи, какие можно найти повсюду. Он переоделся в дешевый новый костюм и надел очки, а в комнате отдыха аэропорта ухитрился найти билет на спортивные состязания в районе Кансай. Из-за толчеи перед стойкой Кавасима обменялся лишь несколькими словами со служащим, и, хотя говорил с кансайским говором, едва ли тот это заметил. Продолжить ли схему дезинформации, оставив в номере билет из района Кансай, он решил подумать после, когда все будет закончено.
Проглядывание заметок помогло ему успокоиться. Он взглянул на Тохо, на тысячи светящихся окон. На улице стоял туристический автобус, из окон которого семейные пары фотографировали здания в стиле модерн. С улицы доносился шум, похожий на звуки начала шторма. Близился день зимнего солнцестояния, наступили страшные холода, но туристы из провинции не обращали на это внимания. Он смотрел на вспышки камер, как на последние искры от фейерверка, виденного им в детстве. После встречи с Йоко это чувство стало не таким отчетливым, но и сейчас, наблюдая за парами, в груди его поднималась холодная волна. Эта волна направлена была против залежей собственной памяти, извлекающей образы из прошлого. Мать, которая улыбается, ставя любимого сына перед фотокамерой, напротив их дома. Он приглашает меня попозировать вместе с ним. Отказываюсь, качая головой, и улыбка с лица матери исчезает. Держа обеими руками камеру, она поворачивается ко мне и смотрит на меня пустыми глазами. «Рассердись, — думаю я. — Подойди и ударь меня». Она по-прежнему стоит с каменным выражением лица. «Давай, сделай это». Мать смотрит на меня, словно я мебель, камень, насекомое, а не человек.
Вызвав из памяти этот образ, Кавасима попытался представить себе упругий белый живот женщины, которая скорее всего уже направляется к нему в номер. Человек из садомазохистского клуба сказал по телефону, что она миниатюрная, светлокожая и несколько робкого нрава. Голос этого человека и его манера говорить были почти такими же, как у его коллеги из массажной службы. Как если бы он сидел у чьего-то смертного одра. «Если таким голосом, — думал Кавасима, — тебе говорят, что не о чем беспокоиться, ты моментально начинаешь паниковать». Он снова посмотрел на часы. Больше двадцати минут седьмого. Он подумал о Йоко, но понял, что позвонить ей не сможет: гостиничный компьютер фиксирует все звонки. Пока следует забыть про Йоко, ведь ритуал не завершен. Человек, находящийся в этой комнате, не Кавасима Масаюки, а Тори Ёкояма. И когда он, не дыша, повторял это имя, он почти начинал верить, что он тот самый человек, кому это имя принадлежит, другой, с иной биографией.