Письма 1855-1870

Диккенс Чарльз

Я только что вернулся домой после чтений в Рединге, Шерборне, Дорсетшире и Брэдфорде в Йоркшире. Что за аудитория! А ведь на последнем чтении сидело три тысячи семьсот слушателей, и, если бы не смех и аплодисменты, все они сошли бы за одного.

Меня огорчает то, что война так завладела мыслями англичан. Все прочие заботы и интересы померкли перед ней. Боюсь, нет никаких сомнений в том, что пройдут годы, прежде чем можно будет заикнуться о каких-нибудь внутренних реформах; каждый ничтожный рутинер грозно замахивается войной на всякого, кто пытается противиться его махинациям, и любой вопрос, связанный с ней, раздувается до таких несусветных размеров, что каким бы необходимым и полезным дело ни было само по себе, оно становится смешным.

При всем этом, на мой взгляд, нет ни малейшего

сомнения в том, что Россию нужно остановить и что война была неизбежна ради будущего спокойствия мира *. Недавно герцог Ньюкаслский обратился с частным письмом к газетам, заклиная их соблюдать большую осторожность в сообщениях "наших собственных корреспондентов", по словам лорда Раглана *, безвозмездно дающих русскому императору информацию, которая иначе обходилась бы ему (если бы ему вообще удалось получить ее) примерно в пятьдесят - сто тысяч фунтов в год.

Заявление это, как мне кажется, не возымело особого действия. Что до меня, то я нисколько не сомневаюсь в том, что наше правительство - это самое злополучное правительство, какое только можно себе вообразить, что от него никто (кроме некоторых чиновников) не ждет ни малейшего толку и что тем не менее заменить его абсолютно некем. Пожалуй, это самое поразительное последствие избирательных реформ, укоренившееся у нас, несмотря на возросшее общественное сознание.

Позвольте рекомендовать Вам, как собрату-читателю высокой требовательности, две комедии, обе они написаны Гольдсмитом: "Унижение паче гордости" * и "Добродушный человек". И та и другая восхитительны и так прелестно написаны, что их читаешь с наслаждением. Мой друг Форстер, написавший "Жизнь Гольдсмита", около года назад серьезно занемог и как-то вечером, когда я сидел у его постели, попросил меня почитать ему "что-нибудь гольдсмитовское". Мне попалось "Унижение паче гордости", и пьеса доставила нам такое огромное удовольствие, что, мне кажется, уже на первой странице он почувствовал себя лучше, а к пятому акту был совершенно здоров.

Я в восторге от Вашего рассказа о Холдимэнде *, кланяйтесь ему от меня. Скажите ему, что дочь Сиднея Смита * на свои средства напечатала биографию отца, его избранные письма. Книга получилась очень удачная и во многом представляет его точно таким, каков он был в жизни. Я настойчиво убеждал леди Холланд * опубликовать ее, и, кажется, она выйдет примерно в марте.

Мой старший сын вернулся из Германии, главным образом (как мне кажется) для того, чтобы изучить деловую жизнь Бирмингема. Вся девятка здорова и счастлива, так же как миссис Диккенс и Джорджина. Обе мои дочери полны интереса к Вашим, а одна из них (кажется, я говорил Вам об этом, когда был на Елисейских полях) удивительно похожа лицом на одну из Ваших. Сейчас все они в страшном волнении из-за большой пьесы-сказки, которая будет идти у нас в ближайший понедельник. В доме негде повернуться от блесток, газа, евреев-костюмеров и театральных плотников. Передайте наш общий нежный и сердечный привет дорогой миссис Сэржа и Вашим прелестным дочерям.

Всегда думающий о Вас, мой дорогой Сэржа, и сердечно любящий Вас

Ваш преданный друг.

2

АРТУРУ РИЛАНДУ

Тэвисток-хаус,

понедельник, 29 января 1855 г.

Мой дорогой мистер Риланд,

Я все еще пребываю в величайшем недоумении и никак не могу решить, что читать в Бирмингеме. Боюсь, что в будущем месяце осуществить нашу идею не удастся; какой же из двух приемлемых для меня месяцев предпочтительнее для Ваших бирмингемских намерений - май или декабрь?

Коль скоро я уже прочел в Бирмингеме две свои рождественские повести, я предпочел бы выбраться из этих теснин и выйти в открытое море какой-нибудь из моих больших книг. Я внимательно просмотрел "Копперфилда" (которого люблю больше всех своих книг), имея в виду подготовить для чтения рассказ, который назывался бы, скажем, "Хозяйство молодоженов и крошка Эмили". Но здесь остается еще одна огромная трудность. Дело в том, что в самой книге, стоившей мне неимоверных трудов, все события так переплелись между собой и так тесно слиты воедино, что я никак не могу выделить какие-нибудь из них из общего повествования и рассказать в течение положенного времени о том, как Пеготти искал свою племянницу, или же историю жизни Дэвида с Дорой. Если бы мне удалось этого добиться, получился бы чудесный рассказ, весьма увлекательный и вполне законченный.

Вот как обстоят дела. Не стыжусь признаться, что я и сейчас не могу без волнения взять в руки эту книгу (так велика была ее власть надо мной в ту пору, когда я писал ее) и что стоит мне только подступиться к ней, как я начинаю читать все подряд и при этом чувствую, что не смогу изменить в ней ни слова. Я не забыл о соглашении, которое мы заключили, прощаясь, и искал вдохновения, уставившись на корешки моих книг. Этот проект - единственный, к которому я постоянно возвращаюсь, и все же - ни малейшего успеха!

Преданный Вам.

3

ЧАРЛЬЗУ НАЙТУ *

Тэвисток-хаус,

30 января 1855 г.

Мой дорогой Найт,

Вы, разумеется, можете не опасаться того, что я сочту Вас бессердечным. Однако то, что Вы написали, настолько нелепо, что я чувствую, как возмущение Вами заполнило меня уже более чем на три четверти.

Моя сатира направлена против тех, кто не видит ничего, кроме цифр и средних чисел, против тех, кто олицетворяет собой величайший и злейший порок наших дней, против людей, чья деятельность еще долгие годы будет наносить гораздо больший ущерб тому полезному и бесспорному, что есть в политической экономии, чем мог бы нанести я (если бы у меня было такое намерение) в течение всей своей жизни; против тех безмозглых идиотов, которые, ухватившись за среднюю температуру Крыма в течение двенадцати месяцев, готовы считать ее основанием для того, чтобы одевать солдат в одни нанковые мундиры в такую морозную ночь, когда и в меховой одежде недолго замерзнуть до смерти; против тех, кто берется утешать рабочего, вынужденного ежедневно вышагивать по двенадцати миль с работы и на работу, сообщая ему, что среднее расстояние между двумя населенными пунктами по всей Англии не превышает четырех миль. Ба! Да какое же отношение имеете Вы ко всей этой чепухе?

Когда я прочту эту книгу, я поставлю ее на отдельную полку, рядом с "Однажды". Я зарыл бы свою трубку мира и послал Вам этот воинственный клич тремя-четырьмя днями раньше, если бы не читал в это время в Брэдфорде для небольшой аудитории в три с половиной тысячи слушателей.

Искренне Ваш.

4

ЛИ ХАНТУ *

Тэвисток-хаус,

среда вечером, 31 января 1855 г.

Мой дорогой Хант,

Не могу допустить, чтобы прошел еще один месяц, а я по-прежнему так и не написал Вам хоть несколько строк. Я давно уже собирался заглянуть к вам на чашку чая, так как считал, что это было бы единственным достойным ответом на ваше письмецо. Но все это время меня так бросало из стороны в сторону, я был так измучен всеми этими разъездами, вечyой спешкой и неотложными делами, что вся моя жизнь превратилась в сущий водоворот.

На рождество я всегда стремлюсь сделать то немногое, что в моих силах, чтобы поддержать некоторые полезные воспитательные начинания, устраиваемые для жителей больших городов. Выполняя обещания, данные еще осенью, я побывал за то время, что мы с Вами не виделись, в Беркшире, Дорсетшире и Йоркшире. В промежутках между этими поездками я урывками виделся с детьми, которые все до одного съехались домой на праздники, водил их в "пантомиму" и ставил нашу традиционную новогоднюю пьесу-сказку, в которой "были заняты" мы все, включая малютку. Немало времени потребовал от меня мой старший сын, он только что вернулся из Германии, и мне надлежит ограждать его от демона праздности и следить за его первыми шагами на деловом поприще. Для моего второго сына (мы прочим ему карьеру в Индии) мне пришлось искать нового наставника. Он покинул отчий дом лишь сегодня и увез с собой сливовый пирог, коробку мармелада, такое же количество джема, двенадцать апельсинов, пять шиллингов и целый бочонок слез. Из-за инфлюэнцы я никуда не выхожу из дому, а на той неделе собираюсь в Париж. Я уже не говорю о таких пустяках, как этот гигантский волчок, именуемый "Домашнее чтение", который неустанно совершает свой еженедельный оборот и при этом жужжит: "Не забудь обо мне"; или о комитете, где мы с Форстером * занимаемся довольно важными для литераторов делами *, и ограничусь заверением, что все это время я был очень занят.