Письма к Василию Розанову

Розанов Василий Васильевич

Недавно я получил от него письмо, где он сообщает, что скоро появится (вероятно, в «Русск. Мысли») статья «Идейный консерватизм», где главная речь будет обо мне… Интересно! Ожидаю и одобрений, и порицаний самых резких (за ненависть к Европе, за излишество эстетики во взгляде на жизнь, за неподвижность в старом православии и т. д.).

Очень бы интересно и вашу статью прочесть. Не пришлете ли вы мне ее в рукописи, как есть? Это было бы мне большим утешением в моем одиночестве. Вы (да еще двое-трое молодых людей) понимаете меня именно так, как я желал всегда быть понятым.

Как вам кажется, — я думаю, это для меня-то не шутка!.. И можно позаботиться даже и за два дня до свадьбы упаковать и прислать рукопись. Почерк ваш я разбираю хорошо. Да коли хвалите, так уж тщеславие научит догадаться!

3) Брату вашему книги мои пошлю, как только получу из Москвы несколько экземпляров.

4) Вы

желаете, чтобы я вам побольше написал о Страхове. Простите, не хочется] Я всегда имел к нему какое-то «физиологическое» отвращение; и очень может быть, что и у него ко мне такое же чувство. Но разница в том, что я всегда старался быть к нему справедливым (т. е. к сочинениям его) и пользовался всяким поводом, чтобы помянуть его добром в печати: советовал молодым людям читать его, дарил им даже его книги, а он ото всего подобного по отношению ко мне всегда уклонялся, и примеров этой его недобросовестности я могу при свидании (о котором мечтаю!) рассказать вам много. Но и в нем зависти собственно ничуть не подозреваю. Хотя его-то с его тягучестью и неясностью идеалов, я уже никак не намерен считать выше себя (подобно тому, т. е., как считаю Владимира Соловьева, несмотря на его заблуждения и прогрессивное иезуитство), ибо доказателен ли я или нет, не знаю, но знаю, что всякий умный человек поймет, чего я хочу, а из Страхова никто ничего положительного не извлечет, у него все только тонкая и верная критика, да разные «уклонения», «умалчивания», «нерешительность» и «притворство». Но ведь из того, что я считаю его по всем пунктам (за исключением двух: систематической учености и умения философски излагать) ниже себя, не следует, что и он в этом со мной согласен. Я думаю, наоборот, он себя считает гораздо выше: иначе он писал бы обо мне давно. У него есть три кумира: Аполл. Григорьев, Данилевский и Лев Толстой. Об них он писал давно, много и настойчиво, о двух первых даже он один, и писал постоянно и весьма мужественно. И даже нельзя сказать, что он критиковал их: он только излагал и прославлял их. Их он считает выше себя и честно исполняет против них свой литературный долг. И в этом он даже может служить примером другим. Владимир Соловьев правду говорит, что характер его очень непонятный и сложный: и добросовестен, и фальшив и т. д. Я думаю так: он писал бы обо мне много в двух случаях: или если бы он сам, независимо от других, ценил меня высоко^[24], или если бы и не ценил, видел, что у других, у многих я имею успех и что с влиянием моим необходимо считаться (как считаемся мы с «либералами»). Но ни того, ни другого нет. Значит, и ему завидовать нечему… Дурак будет тот, кто в литературе мне позавидует, а он не дурак.

Моя литературная судьба есть удивительная школа терпения — и только! Завидовать нечему! А поучиться некоторому неозлоблению, думаю, можно. В отношении Страхова ко мне прежде всего есть что-то загадочное, так думает и Владимир Соловьев. Объяснить очень трудно. Все объяснения не подходят.^[25]

Ну, прощайте. Господь с вами. Не раз уже молился за вас грешными моими молитвами и впредь не забуду. Отчего бы вам не побывать и с молодой женой у от. Амвросия (да и у меня кстати)? Диаконицу хвалите, а сами подражать ей не хотите?

Ваш от души К. Леонтьев

Рукопись и портреты, ваш и жены вашей, не забудьте прислать. Только с женой вместе на одной фотографии не снимайтесь, ради Бога. Это ужасный mauvais genre!

P.S. 25-го мая. Две заметки о Соловьеве Влад. На счет его даровитости.

Я ему раз писал (прошлой зимой) в частном письме: «Счастье ваше в том, что вы способностями выше всех нас, ваших противников (переименовал: Страхова, себя, Яроша, Астафьева и т. д.); но из этого не следует, что вы теоретически правы, и что жизнь пойдет по вашему пути. И Наполеон I был выше всех современных ему полководцев, выше Веллингтона, Кутузова, Блюхера, Шварценберга и т. д. Иони все сознавали его превосходство; но все-таки оружия не слагали и кончили тем, что низложили его, ибо история была за них, а не за него». Соловьеву это так понравилось, видно, что он читал это место Страхову (пропустивши впрочем — к сожалению — его имя). Страхов тогда обратился ко мне с письмом, в котором рассказывал о «хвастовстве»^[26] Соловьева и кстати спрашивал, как я думаю о «фальшивости» и «лукавстве» Соловьева, который его, Страхова, в этих же именно дурных свойствах обвиняет. Вообразите оригинальность моего положения между почти единомышленником, которого я не люблю и даже не уважаю, и противником, которым и лично, и литературно восхищаюсь?! Считая Страхова и по природе, и специально в делах со мною крайне фальшивым^[27], утомленный, наконец, собственным моим по отношению к нему долготерпением (30-летним!), я ответил ему кратко, открытым письмом, что «не намерен входить в подобный разбор, кто из писателей наших более фальшив и кто менее, но предпочитаю ответить словами прор. Давида: «Уклоняющегося от меня лукавого не познах» (т. е. не хочу с ним больше водиться)».

NB. И после этого как раз вам случилось к нему обратиться за сведениями обо мне.

2) Вл. Соловьев о Достоевском в частном письме.

Лет 6 тому назад Соловьев, почти тотчас же вслед за произнесением где-то трех речей в пользу Достоевского (где между прочим он возражал и мне, на мою критику пушкинской речи Д-го, и утверждал, что христианство Д-го было настоящее святоотеческое), написал мне письмо, в котором есть следующее, весьма злое место о том же самом Фед. Мих-че: «Достоевский горячо верил в существование религии и нередко рассматривал ее в подзорную трубу, как отдаленный предмет, но стать на действительно религиозную почву никогда не умел».

По моему, это злая и печальная правда!

Ведь я, признаюсь, хотя и не совсем на стороне «Инквизитора»^[28], но уж, конечно, и не на стороне того безжизненно-всепрощающего Христа, которого сочинил сам Достоевский. И то, и другое — крайность. А еванг. и святоотеч. истина в середине. Я спрашивал у монахов и они подтвердили мое мнение^[29]. Действительные инквизиторы в Бога и Христа веровали, конечно, посильнее самого Фед. Мих.^[30] Ив. Карамазов, устами которого Фед. Мих. хочет унизить католичество, — совершенно неправ.

Инквизиторы, благодаря общей жестокости века, впадали в ужасные и бесполезные крайности; но крайности религиозного фанатизма объяснять безверием — это уж слишком оригинальное «празднословие». Если христианство — учение божественное, то оно должно быть в одно и то же время и в высшей степени идеально, и в высшей степени практично. Оно таково и есть в форме старого церковного учения (одинакового с этой стороны и на востоке, и на западе). А какая же может быть практичность с людьми (даже и хорошими) без некоторой доли страха? Начало премудрости (духовной) есть страх Божий; плод же его любы».

Все прибавки к вере и все «исправления» 19-го века никуда не годятся, а наши русские и тем более, ибо они даже и не самобытны; я могу привести цитаты из Ж. Занда и др. французских авторов, в которых раньше Достоевского говорится о «любви» и против суровости католичества. Старо и ошибочно. Разница между православием и католичеством — велика со стороны догмата, канонических отношений, обрядности и со стороны истории развития их; но со стороны церковно-нравственного духа различия очень мало; различие главное здесь в том, что там все ясно, закончено, выработано до сухости; а у нас недосказано, нецоцетно, уклончиво…

Но это относится не к сущности нравственного учения, а к истории и темпераменту тех наций, которые являются носительницами того и другого учения.

3) Насчет ваших книг. За присылку их очень вам признателен; брошюры все прочел с величайшим удовольствием, и это чтение усилило во мне еще больше желание видеть вас. Вы уже тем подкупили меня еще и раньше, что имели неслыханную у нас смелость впервые с 40 годов заговорить неблагоприятно о Гоголе. Это большая смелость и великая заслуга. Сочинения последнего его периода, т. е. самые знаменитые, очень обманчивы и вредны; я тоже писал об этом кое-где мимоходом; но я стар, а вы молоды. Честь и слава вам за это! За большую книгу О понимании еще не принимался. Боюсь немножко, ибо, хотя я не лишен вполне способности понимать отвлеченности, но очень скоро устаю от той насильственной и чужой последовательности и непрерывности^[31], в которую втягивает меня всякий философ. Большею частью, по философским книгам только «порхаю» с какой-нибудь своей затаенной «тенденцией»; ищу — и порхаю; не как бабочка, конечно (ибо это для 60-летнего старика было бы слишком «грациозно»), ну, а как какая-нибудь шершавая пчела (трутень?).

4) Что вы нашли «благообразного» в наружности Ник. Ник. Страхова? Не понимаю!

Вот наружность Соловьева — идеальна, изящна и в высшей степени оригинальна.

А Страхов? Не понимаю!

«De gustibus non est disputandum!»

Впрочем я пристрастен: у Соловьева мне и слабости, и пороки нравятся; а у Страхова я и самое хорошее — признаю… конечно, признаю, но — прости мне Господи! — скрепя сердце!

Когда дело идет о Соловьеве, мне надо молиться так: «Боже! Прости и охлади во мне мое пристрастие!» А когда о Страхове, то иначе: «Боже! Прости и уменьши мое отвращение!»