Письма Кэмптона — Уэсу

Лондон Джек

У меня есть друг, который принялся за перевод «Ада» на английский язык, сохраняя терцины. «Словно взбираешься на Маттергорн, — сердито говорит он. — Бывают места, где я не могу ни продвинуться вперед, ни отступить. Это громадная задача». И это правда. Но для кого это важно — удастся ли ему продвинуться вперед или нет? Его книгу прочтут немногие. Перевод имеет большое значение для переводчика, а не для кого бы то ни было другого. И все же упорный труд профессора поднимает нас всех. Ибо раз выдвинута цель и человек хочет и может взобраться на Маттергорн мысли, мы все смелее стремимся вперед. Его труд — героизм, и он облагородит собой даже того, кто не нуждается в нем и ничего не будет о нем знать.

Другой мой друг погубил свою жизнь ради любви;

так, по крайней мере, говорило общество, преклоняющееся, по-твоему, перед любовью. Священник, который уже становился в Америке во главе нового сильного движения, даровитый оратор, человек гигантской силы, бросил в возрасте сорока лет свою карьеру из-за простой девушки. Девушка не строила никаких планов. Она сыграла роль в его жизни почти против своей воли. Факта ее существования было достаточно, чтобы вырвать этого титана из рук церкви. Он говорил мне, что она критиковала его с прямотой неиспорченной натуры и что он понимал ее лучше, чем она понимала сама себя. Я думаю, что она вначале любила его, но когда все успокоилось, она не пошла к нему. Я хотел бы, чтобы все сложилось иначе и чтобы она принесла ему в дар женское сердце. К сожалению, этого не случилось.

Священник, как и профессор, — герой. Оба они совершили великие подвиги.

Умеющих жить, как эти люди, не много. Но оттого, что есть люди, умеющие любить и творить, — игра спасена. И оттого, что таких людей мало, мы должны постоянно спорить с тем большинством, которое на них похоже.

Отдай всего себя любви И слушай голос сердца; Друзей, родных и время, Богатство и сиянье славы, Надежды и талант — все отдай; Отдай всего себя любви.

Неужели это кажется тебе жалкой философией? Герберт, а когда твоя свадьба?

Дэн Кэмптон.

XXXII

ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ

Стэнфордский университет.

20 ноября 19… г.

Эстер встретила меня на станции, и мы прошли к ее дому через дендрарий. Затем мы вместе провели вечер в гостиной общежития. Я только что расстался с ней. Ее лицо выражало бурную радость, когда я прошептал: «Наконец-то!» Ее волнение напомнило мне Барбару. Ты не говорил мне, что она так молода. Ты, очевидно, дал ей почувствовать нашу близость, или же она по какому-нибудь отрывку моих стихов узнала меня, и сердечная девушка тотчас стала моим другом. Ее поэт отныне стал ее отцом, братом, товарищем, наставником — всем, что только она выберет или пожелает.

Один раз, когда мы шли через дендрарий, наши взоры встретились, и в ее горящем взгляде было нечто столь печальное, кроткое и странное, что я почувствовал, что ее дух открывает мне свою тайну. Но я слишком испорчен долгой жизнью, чтобы вспомнить и понять, что говорят молодые, глаза таким взглядом. Путь из Лондона в Пало-Альто короток, если в конце его вы встречаете Эстер. Но мне все же грустно. Это настроение завладело мной, когда мы почувствовали наступление вечера и остановились на минуту перед аркой, глядя на вечерние холмы. В коридорах и в окнах профессоров появились огоньки. Мерцали в отдалении огни селений. В тишине было разлито очарование таинственного и обетование, углубленное ощущением только что затихшего клокотания студенческой жизни. Эта тишина, казалось, отвечала звонкам, чтению, болтовне, смеху и сердечной боли. Я задумался. Одно поколение уходит и другое приходит ему на смену. Передышки нет. Иди в ногу со своим временем и найди смерть, быть может, до того, как она тебя нашла. Как много лет назад огонек уличного фонаря, так и теперь аванпосты этого громадного загадочного мира издевались надо мной и, казалось, отстраняли меня с пути. Вечер веял холодом «привета, произнесенного одними лишь устами».

«Ваше прибытие было объявлено в каждом классе, и ваша лекция стоит в расписании. Неужели вы после этого еще можете грустить?»

Эти милые слова были сказаны тихим голосом, словно говорящий сомневался в том, как они будут приняты, и в них прозвучало нечто, словно музыка. Был ли то голос или необъяснимое чувство? Я обернулся пораженный. Она подняла голову, и в сумерках я уловил ее милый взор, моливший меня о чем-то и как бы что-то отвечавший на мой немой вопрос.

Я обязан тебе большим счастьем. Доброй ночи.

Дэн Кэмптон.

XXXIII

ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ

Стэнфордский университет.

Среда.

Вчера вечером я обратился с приветствием к студенчеству. Зал был переполнен. Все проходы и подоконники были заняты. Снаружи у окон толпились юноши и девушки, которые не могли пробраться в помещение.

Студенческая аудитория является одновременно и наиболее критически настроенной, и наиболее великодушной. Я говорил о литературе и демократии.

Эстер одобрила меня. «Как ощущает себя великий человек?» — смеялась она. «Как ощущает себя жестокий?» — возразил я. «Но, подумайте, мистер Кэмптон, до вашего посещения вы существовали для нас только как автор. Одно только лицезрение вас должно было, по справедливости, прибавить нам балл по английской литературе».

Передо мной встает воспоминание и мстит мне. Оно издевается надо мной за полувыраженную мысль, за отсутствие проникновения в глубину вопроса, за оборвавшуюся ноту. Похвалите артиста, и он почувствует себя обманщиком. С помутившимися глазами поэт вспоминает начало своей поэмы, пробует выпрямиться в сознании старой гордости, преисполняясь надеждой на яркую зарю и близкое сияние дня. И весь сжимается при мутном рассвете. Дня никогда не было. Песня никогда не была пропета.

Эстер взглянула на меня пристальным взглядом, привлекавшим меня. Ее взгляд означал: «Я вас жалею. Я хотела бы, чтобы вы были так же счастливы, как я». И в ответ на ее взгляд во мне возникла мысль, которая бы убила ее, будучи высказанной: «Вы тоже разбужены ложным рассветом». Отчего она так уверена в себе и в тебе? Уверена ли она? Жалкий отрывок моих писаний разросся. Оборванный автор облекся им, как горностаевой мантией. Так кажущаяся любовь взывает к душе, и девушка напряженно ждет великолепного зрелища сброшенной мантии; ее чувства возбуждены; она вся — ожидание. Но позже — для поэта и любящего — какое падение, какая пустота! Если бы ты питал другие чувства к своей нареченной, тогда, разумеется, это сравнение не пришло бы мне в голову.

Эстер об этом не думает. Она прекрасна и счастлива.

Преданный тебе Дэн Кэмптон.

XXXIV

ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ

Стэнфордский университет.

Суббота.

Ее счастье исторгло у меня этот вопрос. Я не успел остановить его, как он прозвучал: «Что будет с вами позже, через несколько лет?»

Ответ прозвучал немедленно: «У меня будет Герберт».

Эстер горда. Сегодня вечером я прочел ее гордость в линиях ее подбородка, в постановке головы и в окраске щек. Она счастлива своей любовью. Выпрямившись, с красноречивыми жестами порывистых рук, она откровенно говорила обо всем, чем вы оба собираетесь стать и что собираетесь сделать, и возбужденным голосом отстаивала свое право на самоуважение, когда я пригласил ее заглянуть в будущее. Она видела в будущем тебя и была счастлива. Это произошло до обеда. После мы вышли погулять. «У меня есть друг в созвездии Ориона», — сказала она. Волшебство звездного сияния играло в ее очах и вокруг рта. Где ты был, Герберт? Эта ночь никогда не вернется. Но то, что было, было для тебя, тем более, может быть, что ты был далеко. Так всегда бывает с любящими. Она думает, что ты ее любишь.