Письма с дороги
Шрифт:
VII. "СКУЧНЕНЬКО!"
Да! Скучненько-таки живется провинциальному обывателю, хотя он и не терпит "материальных недостатков".
"…Как ни тягостно общее настроение воронежцев, — читаем мы в № 15 газеты "Дон" за 1885 г., — но и тучи на небе не вечны, и болезни сердца не беспрерывны; болезнь сердца также имеет свои схватки, но также дремливо успокаивается она. Очень редко встречаются в обществе лица, сияющие счастьем и весельем. Нытье литературы становится надоедным, новости дня постоянно грызут сердце рассказами о горе людском. Воровство, банкротства, крахи, убийства, растраты — разрастаются не по дням, а по часам. Ясно видно, что мы вошли в период хронических болезней, которые не лечатся так быстро. Если кто, счастливый, и не имеет своего личного горя, если вы не знаете горя семейного, не знаете неудачи в ваших делах, то, наверное, общее нытье также часто тяжелым гнетом тянет и ваше сердце. Вот почему с особой радостью мы приветствуем те счастливые минуты, когда общество оживает в ореоле
Не знаю, можно ли характеризовать душевное настроение современного скучающего обывателя лучше, чем оно охарактеризовано в вышеприведенных строках, взятых нами из рецензии г-на С. Карпова о концерте госпож Гиппиус и Фострем. В характеристике этой есть все для того, чтобы составить себе понятие об общем тоне жизни скучающей интеллигенции, об общих условиях, в которых томится интеллигентная душа, и, наконец, о настоятельнейшей потребности — так ли, сяк ли — выйти куда-нибудь на свежий воздух из удушающей атмосферы жизни, в которой так трудно дышать. И не думайте, что под гнетом такой интеллигентной тоски находились бы только воронежцы, — вовсе нет. Провинциальная пресса самых разнообразных местностей России дает по части душевной тоски образованного общества совершенно однородный материал, и если я взял для материала настоящей заметки главным образом газету "Дон", то это только потому, что нахожу совершенно бесполезным рыться в куче газет для того, чтобы найти в них то самое, что я могу найти в какой-нибудь одной газете, перебирая ее номер за номером. И какую бы из современных провинциальных летописей ни взяли мы, с целью узнать, как живется на Руси человеку общества, везде мы найдем одно и то же: литература надоела ему своим нытьем,окружающее надоело ему грабежами, крахами и другими безобразиями, и от всего этого он хочет забыться, очувствоваться — словом, как-нибудь и куда-нибудь уйти из той грязи, в которой он долженбарахтаться и о которой к тому же беспрерывно ноетнесчастная литература.
Кстати сказать, литература эта не только "надоедает" своим нытьем той части интеллигенции, которая, проживая среди крахов, воровства, убийств, грабежей, жаждет, выражаясь словами г-на Карпова, ожить в ореоле восторга",но даже начинает кой-кого приводить и в бешенство.Недавно в "С.-Петербургских ведомостях" некто Обывательвыступил с целым рядом очерков против этой ноющей литературы, выступил с целью разгромить ее вдребезги. "Они, — говорит Обывательв предисловии к своей "Деревенской правде", — столичные литераторы, с крайнею неохотой констатируют новые веяния; жаль им покончить с бывшею вакханалией, когда успех, лавровые венки и деньги доставались так легко, когда шалопайство шло впереди дела, а хлесткая фраза предпочиталась солидному труду. Что делать, господа литераторы! Нельзя же весь век ходить под масками и в костюмах! Поверьте, господа литераторы: отрезвившееся обществоне станет ждать вашего bon plaisir. Оно так жадно запросило правды,дела и знания, что если вы не сумеете ответить на этот запрос тотчас же,оно безжалостно выкинетвас за борт со всею вашею известностью, со всем вашим былым значением".
Из этого отрывка вы видите, до какой степени негодования довело "сотни тысяч обывателей" нытье современной литературы. Вы видите, что терпение обывателя истощено, и если тотчас жеон не будет успокоен и ему не будет дан ответ на несуществующий с его стороны вопрос, так он начнет выбрасывать за борт,да притом еще и безжалостно,точно Стенька Разин. Ему мало выбросить за борт и утопить человека: он еще, как видите, хочет растиранить его, размозжить — словом, поступить безжалостно(вместо того чтобы просто не читать), — а за что? Правды ему, палачу, литература не говорила; она все время наряжалась в костюмы, надела на себя маску, сверх маски нахлобучила на голову лавровый венок и в таком виде стала тащить в свои карманы деньги. Ей хорошо (обыватель знает это тонко!) в масках-то, да в костюмах, да с деньгами в кармане мучить мирных обывателей, и вот она не хочет, кобенится говорить правду, поступать начистоту; то ли дело поступать бессовестно, измазать себе лицо сажей, чтобы не узнали, кто ты такой, да и хватать деньги.
Но обыватель уже вышел из терпения. Он так наголодался "по правде", что сам решается провозгласить ее и берется "за перо" не ради денег,а ради (опять-таки) той неприкрашенной правды,с которою так бесцеремонно обошлись господа цеховые литераторы. "Во имя правды, — вопиет он, — я решился на полную откровенность, чего бы это мне ни стоило!""Не только безусловная правдивость,но даже самая мелочная точность и верностьконкретным фактам будет соблюдена мною как
И прежде всего, во имя этой святыни,во имя точностии верности,во имя безусловной правды,для которой взбешенный неправдою гражданин решается пожертвовать всем ("чего бы это мне ни стоило!"), он считает нужным, для "начатия" огромного предприятия, скрыться в псевдониме Обыватель.Ноющую литературу этот правдивый человек будет "дуть" поименно и без жалости, а сам, во имя сущей правды, будет прятаться в конуру псевдонима. "Я не подписываю своего имени потому, что это могло бы стеснить менядо известной степени, когда стану говорить о себеили о своих знакомых", — слышим мы из конуры и получаем обещание "назвать себя, свое место действия, своих героев", конечно в случае надобности и сомнений. Затем, вероятно в видах того же полнейшего беспристрастия, "полной откровенности", точности и верности, а также для того, чтобы не стеснять себяи вообще сделать так, чтобы "сущая правда" не очень висла на вороту самого "обывателя", последний создает некую чучелу, которая должна быть умной, соглашаться с мыслями обывателя и уяснять их примерами из собственного, чучельного, опыта. Создав эту якобы умную чучелу, обыватель дает ей имя Алексея Петровича, сажает за завтрак и начинает говорить "сущую правду", причем, как мы знаем,даже мелочная точность и верность конкретных фактовдолжны бы соблюдаться как обывателем, так и чучелой как святыня. Но едва только обыватель и чучела раскрывают рты, чтобы провозгласить правду во что бы то ни стало,как немедленно же оказывается необходимым делать такое примечание: "оговариваюсь, что весь довольно длинный разговор, записанный в этой главе, я, разумеется, передаю не совсем точно(как было запомнить подлинные выражения?) и с необходимыми сокращениями; но все же по возможности близкок тому, что было сказано в действительности".
Таким образом, этот правдивый человек, измученный неправдой литературы, приготовляющийся выбрасывать за борт, и притом безжалостно, цеховых ее представителей, вопиющий о невозможности дольше терпеть эту неправду, решающийся во что бы то ни сталосорвать маски и костюмы и провозгласить сущую, безусловную правду, ставящий священною обязанностью точность и верность фактам (с которыми бесцеремонно обошлась цеховая литература), — прежде всего укрывается в псевдоним, в подворотню и конуру, выставляет вместо себя чучелу и, принимая наивный вид, "оговаривается", что, "разумеется",он не совсем точнопередает то, что говорили они с чучелой, — ведь как же запомнить? Наконец, необходимые сокращения (а "чего бы то ни стоило?")… А ведь какие злые эти обыватели!За борт, говорит, да еще без жалости!..
Но поверим ему и чучеле, что они разговаривают по возможности близкок тому, что было сказано обывателем и чучелой в действительности, и послушаем, какая такая у них "сущая правда", которая воспиталась в них семнадцатилетним безвыездным пребыванием в деревне.
— Хотя у нас кричат иные, будто у нас народ преисполнен какими-то первобытными стихийными совершенствами, — говорит якобы умная и опытная в деревенской жизни чучела, — совершенствами, перед которыми необходимо умилиться с коленопреклонением,но на деле даже лакейская цивилизация выработалаиз дворового тип гораздо повыше черносошника. Оттого крестьяне бедствуют с землею, доставшеюся наполовину даром,а дворовые, прогнанные из насиженных мест ни с чем, по большей части успели устроиться очень порядочно. Оттого между дворовыми вы встретите мастеров, управляющих, торгашей, огородников, фельдшеров — словом, сельскую интеллигенцию, оттого и на свет божий они смотрят несколько иными глазами, чем крестьяне, и к общественному бедствию (пожар в деревне) отнеслись иначе.
— Помилуйте! — возопили горожане (чучелы, только не умные, а обязанные говорить глупости) чуть не хором и даже с некоторым священным ужасом. — Что вы рассказываете? Кто же не знает дворовых? Это или оборванные пьяницы, повара и лакеи, или кабатчики, писаря, аблакаты — словом, деревенские пиявки, люди совсем без совести и сердца, можно сказать — озверелые.
Умная чучела, под названием Алексей Петрович, только улыбнулась.
— Однако из этих людей без совести и сердцавыходили все те нянюшки и дядьки, доверенные, камердинеры и буфетчики — словом, вся та ветхозаветная крепостная! прислуга, о которой и вы, может быть, слыхали кое-что похвальное.
— Скажите, — обратился я (обыватель) к умной чучеле, — чему же именно вы приписываете такое сравнительно высшее развитие дворовых? Неужто только их большей близости к господам? Сколько я знаю, былые помещики драли своих слуг на конюшне, но лекций о нравственности им не читали.
— Смейтесь! — отвечала умная чучела, — а все-таки именно близостьк господам сделала многое. Никакое столкновение с цивилизацией не пропадает даже при самых неблагоприятных условиях (вроде "на конюшню!").