Письма Старка Монро
Шрифт:
— Мне бы очень хотелось видеть это, — сказал я.
— В отношении пациентов необходимо соблюдать одно или два элементарных правила, — заметил он, сидя на столе и болтая ногами. — Первое и самое очевидное: ни под каким видом не давать им заметить, что вы нуждаетесь в них. Вы принимаете их единственно из снисхождения; и чем больше вы затрудняете им доступ к вам, тем более высокого мнения они будут о вас. Роковая ошибка — быть вежливыми с ними. Многие молодые люди впадают в нее и терпят фиаско. Вот моя манера…
Он бросился к двери, приставил ко рту ладони и гаркнул:
— Вы, там, перестаньте болтать. Точно подо мной курятник! Видите, — прибавил он, обращаясь ко мне, — это возвысит их мнение обо мне.
— Но разве они не обижаются? — спросил я.
— Боюсь, что нет. Мои манеры уже известны, и они знают, на что идут. Но оскорбленный пациент — я подразумеваю серьезно оскорбленный — лучшая реклама в мире. Если это женщина, она будет трещать у своих знакомых, пока ваше имя не сделается почти родным для них, и все они будут сочувствовать ей; а между собой говорить, что вы замечательно проницательный человек. Я повздорил с одним субъектом из-за состояния его желчного протока и в конце концов спустил его с лестницы. Что же вышло? Он наболтал обо мне столько, что вся его деревня, больные и здоровые, перебывали у меня. Такова человеческая природа, и вы не в силах переделать ее. А, что? Вы цените себя дешево — и другие будут ценить вас дешево. Вы цените себя высоко — и другие оценят вас высоко.
— На доске написано, что вы даете советы бесплатно.
— Да, но пациенты должны платить за лекарство. Если же пациент желает быть освидетельствован вне очереди, он должен заплатить полгинеи. Таких бывает человек двадцать ежедневно. Только, Монро, не впадайте в недоразумение. Все бы это ни к чему не повело, если б не было солидной основы: я вылечиваю их. В этом суть. Я берусь за таких больных, от которых отказываются другие, и вылечиваю их. Все остальное имеет целью заманить их сюда. Но раз они здесь, я отношусь к ним серьезно. Без этого все вздор. Теперь пойдем, посмотрим отделение Гетти.
Мы прошли по коридору в другую комнату. Она была превращена в аптеку, и в ней сидела в шикарном переднике миссис Колингворт и делала пилюли. Засучив рукава, среди склянок и бутылочек, она забавлялась, как ребенок среди игрушек.
— Лучший фармацевт в мире! — воскликнул Колингворт, ударив ее по плечу. — Видите, как мы действуем, Монро. Я пишу рецепты и ставлю на нем значок, показывающий, сколько нужно взять за лекарство. Пациент отправляется с этим рецептом через коридор и подает его в окошечко. Гетти выдает лекарство и получает деньги. Теперь пойдем очищать дом от этих господ…
Я не сумею дать вам представление о веренице пациентов, один за другим проходивших через кабинет и направлявшихся — одни веселые, другие испуганные — через коридор, с рецептами в руках. Приемы Колингворта были вне всякого вероятия. Я хохотал так, что боялся, как бы стул не развалился подо мною. Он рычал, бесновался, ругался, выталкивал пациентов, хлопал их по спине, стучал ими об стену, а по временам выбегал на лестницу и обращался к ним en masse. В то же время, следя за его предписаниями, я не мог не заметить быстроты диагноза, проницательности ученого, смелого и необычного применения лекарств, и должен был согласиться, что он был прав, утверждая, что его прикрывают солидные основания успеха.
Некоторым из пациентов он и сам не говорил ни слова, и им не позволял молвить слово. С громогласным «цыц» он бросался на них, хватал их за шиворот, выслушивал, писал рецепт, а затем, схвативши их за плечи, выталкивал в коридор. Одну бедную старушку он совсем оглушил своим криком. «Вы пьете слишком много чаю! — орал он. — Вы страдаете чайным отравлением». Затем, не дав ей сказать слова, потащил ее к столу и положил перед ней «Врачебное законодательство» Тайлора. «Кладите вашу руку на эту книгу, — гремел он — и клянитесь, что вы две недели не будете пить ничего, кроме какао». Она поклялась, возведя очи горе, и тотчас была выпровожена с рецептом. Я могу себе представить, что эта старушка до конца дней своих будет рассказывать о том, как она была у Колингворта; и понимаю, что деревня, в которой она живет, пришлет к нему новых пациентов.
Другой грузный субъект был схвачен за шиворот, вытащен из комнаты, потом вниз по лестнице, и в заключение на улицу, к великой потехе остальных пациентов. «Вы едите слишком много, пьете слишком много и спите слишком много, — крикнул ему вслед Колингворт. — Сшибите с ног полисмена, и когда вас выпустят, приходите обратно».
Когда в половине пятого был выпровожен последний пациент и мы подсчитали в аптеке сбор, всего оказалось тридцать два фунта восемь шиллингов и шесть пенсов.
Мы отправились домой, и это возвращение показалось мне самой экстраординарной частью этого экстраординарного дня. Колингворт торжественно шествовал по главным улицам, держа в вытянутой руке полный кошелек. Жена его и я шли по бокам, словно двое служак, поддерживающих жреца. Прохожие останавливались поглазеть на наше шествие.
— Я всегда прохожу через докторский квартал, — сказал Колингворт. — Теперь мы идем через него. Они все сбегаются к окнам, скрежещут зубами и беснуются.
— Зачем же ссориться с ними? Почему не наживать деньги своей практикой, оставаясь в то же время в добрых отношениях с своими собратьями по профессии? — спросил я. — Или вы думаете, что эти две вещи несовместимы?
— Несовместимы. Зачем играть комедию? Мои приемы все непрофессиональны, и я нарушаю правила медицинского этикета так часто, как только могу. Весь этот этикет придуман только для того, чтобы удерживать всю практику в руках стариков, — чтобы оттереть молодежь и не дать ей протиснуться вперед. А, Монро, что вы скажете на это?
Я мог ответить только, что, по моему мнению, он слишком низко ценит свою профессию, и что я совершенно не согласен с ним?
— Ну, дружище, вы можете не соглашаться, сколько вам угодно, но если вы хотите работать со мной, то должны послать этику к черту.
— Этого я не могу сделать.
— Ну, если вы такой белоручка, то можете и отчаливать. Мы не можем удерживать вас насильно.
Я ничего не ответил; но вернувшись домой, уложил чемодан, решив вернуться в Йоркшир с ночным поездом. Колингворт вошел в мою комнату и, увидав мои сборы, рассыпался в извинениях, которые удовлетворили бы и более щекотливого человека, чем я.
— Действуйте, как вам заблагорассудится, дружище. Если вам не нравится мой путь прокладывайте свой.
Таким образом дело уладилось, но я очень опасаюсь, Берги, что это только начало целой вереницы столкновений. Я предчувствую, что рано или поздно мое положение здесь станет невыносимым. Во всяком случае попытаюсь выдержать как можно дольше. Вечером случилось маленькое происшествие, настолько характерное, что я должен рассказать вам о нем. У Колингворта есть духовое ружье, стреляющее маленькими стрелками. С ним он практикуется на расстоянии двадцати футов: длина задней комнаты. Мы стреляли в цель, и он спросил меня, согласен ли я держать полпенни между большим и указательным пальцем, с тем, чтобы он выстрелил в него. Так как полпенни не оказалось под рукой, то он достал из жилетного кармана бронзовую медаль, и я стал держать ее вместо цели. «Клинг»! — последовал выстрел, и медаль покатилась по полу.