Письмо следователю
Шрифт:
— Вот видишь: уже три недели…
— Да.
Она поняла, что я имею в виду. Но не была такой оптимисткой, как я.
Я пошутил:
— Сперва это случалось каждые четыре-пять дней.
Потом раз в неделю, в две. Вот когда будет раз в полгода…
Она еще тесней прижалась ко мне. Это была одна из наших радостей — по вечерам, когда тротуары пустеют, идти вот так, прижавшись друг к другу, словно наши тела сливались в одно.
В то воскресенье я не ударил Мартину: я был слишком растроган, призраки слишком расплывчаты, и почти до вечера грубые образы не вставали передо мной.
— Злишься, почему я до сих пор не одета?
— Да нет же.
Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Тогда почему тревожилась Мартина? С этой минуты весь день беспокойство не покидало ее. Позавтракали мы вдвоем, у открытого окна.
— Что будем делать?
— Не знаю. Что хочешь.
— Может, поедем в Венсенский зоопарк?
Мартина там не бывала. Она вообще видела диких животных только в заезжих цирках.
Мы отправились в зоопарк. Небо было по-прежнему затянуто сверкающей дымкой, и свет этот не давал тени.
В парке было не протолкнуться. На перекрестках дорожек торговали пирожками, эскимо, арахисом. Публика медленно двигалась мимо клеток, рва для медведей, обезьянника.
— Погляди-ка, Шарль?
Я до сих пор вижу двух шимпанзе, самца и самку, которые, тесно обнявшись, стояли и смотрели на глазевшую на них толпу — примерно так же, как я во время суда смотрел на всех вас, господин следователь.
Самец длинной рукой нежно и покровительственно прижимал к себе самку.
— Шарль…
Знаю. Почти в такой же позе засыпали по вечерам и мы с тобой, Мартина. Мы не сидели в клетке, но, вероятно, так же боялись того, от чего отделяла нас наша незримая решетка, и я прижимал тебя к себе, чтобы успокоить.
Вдруг мне стало тоскливо. Мне почудилось… Я опять представляю себе толпу, кишевшую в зоопарке, тысячи семейств, детей, которым покупают шоколадки и красные воздушные шары, шумные стайки молодежи, влюбленных, украдкой ворующих цветы с клумб; опять слышу глухое шарканье ног; вижу, чувствую нас двоих — у меня перехватывает горло. Мартина предлагает:
— Вернемся, поглядим на них еще.
На двух обезьян, наших двух обезьян.
Мы долго шли по пыли, вкус которой в конце концов ощутили во рту. Потом отыскали свою машину, и я подумал: «Если бы…»
Если бы Мартина была самой собой, господин следователь; если бы она всегда была такой, какую я застал врасплох нынче утром; если бы она, нет, мы оба были как эти самец и самка, которым, не признаваясь в том себе, мы позавидовали!..
— Пообедаем дома?
— Как хочешь. Элиза отпросилась, но еда найдется.
Я предпочел пообедать в ресторане. Я нервничал, был не в себе. Чувствовал, что призраки рядом, совсем рядом и только ждут случая вцепиться мне в горло.
— Что ты делала в воскресенье? — спросил я.
Мартина не могла ошибиться. Ей было ясно, какой период ее жизни я имею в виду. Ответить вразумительно у нее не хватило сил. Она лишь выдавила:
— Скучала.
Это было не правдой. В глубине души она, возможно, и скучала, но тем не менее отчаянно гналась за наслаждением, искала его где придется.
Я встал из-за стола, не доев обед. Спускался — слишком для меня медленно — мягкий вечер.
— Едем домой.
Вел машину я сам. За всю дорогу не сказал ни слова.
Только повторял про себя: «Не надо…»
В эту минуту я думал лишь о том, что снова ее изобью.
«Она этого не заслуживает. Она всего лишь бедная маленькая девочка».
Да, да, знаю. Кому это известно лучше, чем мне? Ну, скажите, кому?
Въезжая в Исси, я накрыл рукой ее руку:
— Не бойся.
— Я не боюсь.
Мне хотелось ударить ее. Было еще не поздно. Мы еще не остались совсем одни. Вокруг были улицы, тротуары, люди — одни прогуливались, другие сидели на порогах домов. Огни боролись с наползающими сумерками.
Сена покачивала задремавшие лодки.
Вставляя ключ в замок, я чуть было не вскрикнул: «Уйдем!»
А ведь я ничего не знал. Ничего не предвидел. Никогда еще не любил Мартину так сильно. Нет, это было немыслимо, поймите же. Бога ради, поймите! Я? Ее?..
Я распахнул дверь, пропустил Мартину. И в этот миг все решилось. У меня оставалось еще несколько секунд, чтобы повернуть назад. У нее тоже было время ускользнуть от меня, от своей судьбы.
Я вновь вижу ее шею в ту минуту, когда повернул выключатель, ту же самую шею с ниспадающими на нее завитками волос, что и в первый день у кассы Нантского вокзала.
— Сразу ляжешь?
Я кивнул.
Что творилось с нами в тот вечер и почему у нас так часто перехватывало горло?
Я принес ей стакан молока. Каждый вечер, насладившись любовью, она выпивала в постели стакан молока.
Она выпила его и в то воскресенье, третьего сентября.
Это значит, что мы обладали друг другом, а потом Мартина успела, сидя в постели, маленькими глотками выпить свое молоко.
Я не ударил ее. Я отогнал призраки.
— Спокойной ночи, Шарль.
— Спокойной ночи, Мартина.
Мы несколько раз повторили эти слова каким-то особенным тоном, словно заклинание.
— Спокойной ночи, Шарль.
— Спокойной ночи, Мартина.
Голова ее опустилась на обычное место — в ямку под моим плечом, Мартина, как каждый вечер, прошептала, засыпая:
— Это не по-христиански.
И тогда явились призраки, самые чудовищные, самые омерзительные. Они знали: я опоздал, и мне с ними не совладать.
Мартина заснула. Или притворилась спящей, чтобы успокоить меня.
Моя рука медленно поползла вверх по ее бедру, поглаживая нежную, очень нежную кожу, скользнула по изгибу талии, задержалась на упругой груди.