Питер, Поль и я

Стил Даниэла

— Что случилось? — весело осведомилась я, скрестив голые ноги. Вот уже несколько недель у меня не было времени их побрить. Но ведь сейчас ноябрь, успокаивала я свою совесть, да и Роджеру наверняка наплевать, побриты они или нет. Я не на пляже, а в своей спальне вместе с мужем — сижу напротив него в дурацком скользком кресле с атласной обивкой в ожидании сюрприза, который он мне приготовил.

— Я должен тебе кое-что сказать, — осторожно начал он, с опаской поглядывая на меня, как будто я начинена взрывчаткой и готова вспыхнуть от малейшей искры и разнести все вокруг на мелкие кусочки.

Если не считать черничной ягодки в зубах и отросшей щетины на ногах, я выглядела вполне безобидно. У меня очень спокойный,

миролюбивый характер. Я никогда не изводила Роджера придирками. Мы ладили между собой гораздо лучше, чем многие наши друзья и знакомые, так мне казалось по крайней мере, и я благодарила Бога, что в нашей семье все так удачно сложилось. Во мне жила уверенность, что нам с Роджером уготована долгая и счастливая семейная жизнь — лет этак пятьдесят. Что ж, его это вполне устраивало до недавнего времени. А меня и подавно.

— Что именно? — нежно проворковала я и вновь подумала, что его, наверное, опять уволили. Если это так, то удивляться нечему.

Мы уже проходили подобные ситуации, хотя в последнее время он ощетинивался, когда я заводила разговор на тему его трудовой занятости. К тому же он стал все чаще менять свои работы, объясняя это тем, что, мол, он подвергается незаслуженным гонениям со стороны начальства, его многочисленные таланты никогда не оцениваются по достоинству, а следовательно, «нет смысла тратить драгоценное время и рвение на эту чепуху». Я предчувствовала, что все к тому идет — последние полгода он стал еще ворчливее, чем обычно. Он недоумевал, зачем ему вообще работать, и предлагал нам всей семьей вместе с детьми провести лето в Европе или вдруг погружался в написание сценария или книги. Раньше за ним такого не водилось, и я решила, что все его выходки — результат «кризиса среднего возраста». Роджеру, вероятно, наскучило сидеть в офисе, и он всерьез подумывает, не заняться ли ему чистым искусством. Если так, то с помощью трастового фонда «Умпа» мы и это преодолеем. Как бы то ни было, я старалась не напоминать Роджеру о его постоянных неудачах в карьере и бесчисленных работах, дабы не травмировать его самолюбие. Я никогда не упрекала его в том, что мой покойный дедушка фактически содержит нашу семью уже много лет. Мне хотелось быть для Роджера образцовой женой: пусть он не чародей с Уолл-стрит и никогда им не станет, я все равно считала, что он славный, добрый человек.

— Что случилось, милый? — в который уже раз спросила я, протягивая ему руку. Но он отпрянул, словно его ужалила змея. Можно было подумать, что его собираются посадить в тюрьму за изнасилование или публичное обнажение в одном из клубов, и он стесняется мне в этом признаться. Вот тут-то я и услышала великую новость Роджера.

— Кажется, я тебя больше не люблю. — Он произнес это, глядя мне прямо в глаза, как если бы на моем месте сидел «чужой» с черничной ягодкой, застрявшей меж зубов, одетый в мою драную фланелевую рубашку.

— Что?!— Слово вылетело из меня стремительно, как ракета.

— Я сказал, что не люблю тебя, — повторил он с самым серьезным видом.

— Нет, это не так, — твердо возразила я, прищурившись. Не знаю почему, но в эту минуту я внезапно заметила, что на нем тот самый галстук, который я подарила ему в прошлом году на Рождество. Зачем, черт подери, он надел его сегодня? Сообщить, что больше меня не любит? — Ты сказал, что тебе «кажется, что ты меня не любишь». А это не одно и то же.

Мы всегда с ним спорили из-за какой-нибудь ерунды: к примеру, кто допил молоко или кто забыл выключить свет в комнате. Что же касается более важных вопросов (как воспитывать детей и какую школу им лучше посещать), то тут у нас царило полное единодушие. Вернее, повода для ссор и споров попросту не возникало, поскольку мне приходилось решать все самой. У Роджера моментально находились тысячи

отговорок: то он слишком занят игрой в теннис или гольф, то собирается на рыбалку с друзьями, то подхватил смертельный грипп — где уж тут заботиться о детях. Он полностью переложил этот груз на мои плечи. Да, Роджер был потрясающим танцором, с ним было весело и интересно, но чувство ответственности явно не входило в список его многочисленных достоинств. О себе он заботился гораздо больше, чем обо мне или детях, однако в течение тринадцати лет совместной жизни я ухитрялась закрывать на это глаза. Мне хотелось иметь семью и детей, и я это получила. В Роджере воплотились все мои мечты. А дети у нас чудесные, что и говорить. Но до сегодняшнего дня я ни разу не задумывалась над тем, как же, в сущности, мало Роджер сделал для меня самой.

— Что случилось?! — воскликнула я, чувствуя, как меня охватывает паника. Моему мужу, видите ли, «кажется», что он меня не любит. Ну и что мне с этим делать?

— Не знаю, — ответил Роджер, виновато пряча глаза. — Просто однажды я осмотрелся вокруг и понял, что я в этом доме посторонний. Здесь мне не место.

Да, это куда хуже, чем очередное увольнение. Похоже, он собирается «уволить» меня, свою законную супругу. Вид у него был самый решительный.

— Тебе здесь не место? Да о чем ты говоришь? — пролепетала я, сползая со скользкого кресла и понимая, что выгляжу ужасно гадко и глупо в своей ветхой ночной рубашке. Все-таки за последние десять лет надо было выкроить время и купить себе новых рубашек, пронеслось у меня в голове. — Ты живешь в этом доме. Мы с тобой любим друг друга. Господи, у нас же двое детей! Роджер… а ты, часом, не пьян? Может, ты принимаешь наркотики? — В отчаянии я ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку. — Ну да, конечно. Тебе плохо?

Я не старалась подвергнуть сомнению его слова. Я просто не понимала, что на него нашло. Он определенно спятил. Это еще хуже, чем та безумная идея с написанием книги или сценария. За тринадцать лет нашей совместной жизни он ни разу не написал ни одного письма.

— Нет. Со мной все в порядке. — Он уставился на меня так, будто видел впервые и я совершенно чужой ему человек. Я потянулась к нему, чтобы дотронуться до его руки, но он отдернул ее. — Стеф, это правда.

— Нет, это не может быть правдой, — всхлипнула я. Глаза мои наполнились слезами. Еще мгновение, и они потекли по щекам, все быстрее и быстрее. Я машинально поднесла к глазам подол ночной рубашки, а когда отняла его от лица, то увидела, что он стал черным. Тушь для ресниц, которую я забыла смыть вчера вечером, размазалась по щекам и испачкала подол. Прелестная, должно быть, картинка. Очень убедительная. — Мы любим друг друга. Это какое-то безумие…

Мне хотелось что есть силы крикнуть ему: «Ты не можешь так жестоко поступить со мной! Ты мой самый лучший друг!» Но, взглянув на него, я поняла, что он уже перестал им быть. Все переменилось за какие-то несколько секунд, и теперь передо мной незнакомец.

— Никакое это не безумие.

Глаза его были холодны и пусты. Он уже не со мной, это ясно. Сердце мое болезненно сжалось, как будто в него ударил таран и пробил в нем огромную брешь.

— Когда же ты это понял?

— Прошлым летом, — спокойно ответил он и добавил: — Четвертого июля.

Откуда такая точность? Что такого я натворила четвертого июля? Ни с одним из его друзей я никогда не спала, дети всегда были под моим присмотром. Мой фонд исправно снабжал нас деньгами — дедушкиных сбережений хватит на две жизни. В чем же дело, черт подери? Интересно, как бы мы жили, если бы не мои деньги и миролюбивый характер, благодаря которому Роджеру прощались все его неудачи на работе?

— Почему же именно четвертого июля?

— В тот день, случайно взглянув на тебя, я вдруг понял, что между нами все кончено, — холодно промолвил он.