Питирим
Шрифт:
– Не знал, ваше преосвященство... Лютые они. В соседнем селе, приехав ночью с человек тридцать, крестьянина, донесшего воеводе на них, Якова Лаптева, мучили и жгли огнем и вымучили у него деньги и выскребли пожитки, а двор сожгли; да они ж похвалялись, что-де и впредь приедут в то село к крестьянину Семину... А Семин повесился у себя на воротах. Не дождался... Мужик исправный, богатый, старостой в церкви был...
– А как звать этих беглых людей? Знаешь ли?
Отец Панкратий умоляющим взглядом смотрел на епископа, не решаясь сказать.
– В Духовный приказ возьму. Пытать буду!
– строго крикнул епископ.
Вылетела к столу попадья.
– Не мучайте нас! Не пытайте! У нас малые ребята! Десять душ... Не губите!
Пала ниц, заголосила, стукаясь лбом об пол. Питирим, не обращая на нее внимания, продолжал жечь взглядом попа, ожидал от него ответа. Тот вдруг склонился и на ухо Питириму прошептал:
– Стражники кремлевские Масейка и Назарка... И рабочие помещика Калмовского с Усты... Одного-то звать Климов, а другого - не припомню...
– Знаю. Садись за трапезу, - сказал Питирим.
– Хозяйка, вставай. Будет. Вижу и сам, детьми не обижены.
Он хмуро улыбнулся:
– Дети - не оправдание. Служба дороже детей.
Попадья, отряхивая с колен пыль, торопливо встала и озабоченно крикнула мужу:
– Батюшка, хлеба нарежь!
Отец Панкратий метнулся в кухню, ударив по затылку попавшего ему под ноги малыша. Тот было в рев - мамаша зашикала, унесла его в соседнюю комнату.
– Нам, бывало, отец рот затыкал тряпкой. Этим отсек охоту к слезам, сказал Питирим нравоучительно, оглядывая с видимой скукой детвору.
Варсонофий услужливо захихикал:
– Истинная правда, ваше преосвященство. Мне тоже закрывали уста тряпием, дивно помогало в младенческих летах...
Питирим, улыбнувшись, покосился в его сторону:
– Того ради в старости ты стал многоречив и боек.
Старец притих, глядя сконфуженно в пустую миску. Отец Панкратий поднялся, поднялась и вся его семья, а с ними и Варсонофий. По очереди подошли к епископу.
– Благослови, боговенчанный владыко!
– склонил голову отец Панкратий.
Питирим встал, с силой отодвинул скамью, оглядел всех и обратил глаза к иконам. Помолился.
Затем обернулся к столу и рывком перекрестил сначала чаши с похлебкой, а потом всех присутствующих. Отец Панкратий постоял, постоял, согнувшись, и, не дождавшись отдельного для себя благословения, выпрямился, смиренно потупил очи.
Епископ сел за стол. Сели и остальные. И протянули было к мискам ложки, но Питирим остановил:
– Мой обычай выбирать себе чашу с пищей по своему смотрению. Хозяйка, возьми мою чашу, а твою давай мне...
Отец Панкратий с преувеличенной готовностью засуетился. У Варсонофия глаза забегали. Попадья в недоумении отодвинула свою чашу епископу, а его взяла себе. После этого принялись за остывшую похлебку; дети пищали в углу. Звали мать. Питирим ел поспешно, не глядя ни на кого, кончил раньше всех и сказал среди общего молчания:
– Раскольщики брынские, поморские и иные не верят обращению в православие керженских скитников... и иных людей древнего благочестия, - и указал рукою на Варсонофия.
– Вот он перед тобою, вождь скитожителей керженских. Царю едет свидетельствовать отречение от страннических и иных ересей...
Варсонофий жалко улыбнулся.
– Требоисправление и тонкое слово вразумительное мудрого владыки открыли нам свет истины...
Отец Панкратий провел рукой по своей пышной шевелюре и сладчайшим голосом, совершенно неподходящим при его солидности, сообщил:
– Злые духи свергнуты во мне владыкою уже будет тому как пять лет, и ни разу они не оживали в душе моей, хоть и был я искушаем людьми не однажды.
К отцу Панкратию в дом пытались заглянуть шабры, любопытствовали, увидев возок, подъехавший к поповскому дому, но Питирим не велел никого принимать. Шабры лезли к ямщику, поившему на дворе лошадей, - ямщик отмалчивался, точно и сам в рот воды набрал. От всего этого любопытных число стало возрастать и самая степень любопытства углубилась. Епископ видел в окно нараставшую на улице толпу и хмурился.
– Что за народ?
– подозрительно спросил он Панкратия.
– Здешние... Сельские...
– Никто не должен знать, что еду я... Если узнают, берегись тогда. Не пощажу.
Отец Панкратий крикнул жене:
– Детей не пускай на волю!
– Ладно, - откликнулась та плачущим голосом.
– Стрелять умеешь?
– спросил Питирим с усмешкой Варсонофия.
– Не приходилось.
Епископ рассмеялся.
– Эх ты, просвирня! А многие ли у вас из скитников умеют стрелять?
– Почитай что никто.
– Дурные, немысленые люди. Против царя идут, налогов платить не хотят, а чем защищаться вам?
– Словом господним такие люди защищаются.
Питирим хитро улыбнулся.
– И вот мы едем, а на нас нападут разбойники, - защитит ли нас слово господне? Говори правду, не ври.
– Не знаю, - совсем опешив, ответил Варсонофий.
– А думал ли ты, что значит: "Поднявший меч от меча и погибнет"?
– Скудость разума не позволила.
– А это значит, что и у той и у другой стороны в руках мечи должны быть... Плохо вы понимаете святое писание, и от сего скиты ваши погибнут. Самый мудрый у вас и опасный был "лесной патриарх", Авраамий, но и он ныне в цепях и отправлен мною за свой ум в Преображенский приказ...
Перед вечером епископ и Варсонофий отправились дальше. Провожать себя Питирим никому не позволил. В сани уселись во дворе. Закрыли повозку так, чтобы не было видно, кто сидит в ней, и стрелой помчались по дороге за околицей дальше, вон из села. Только снег засверкал.
Дорогой сказал Питирим Варсонофию:
– Знаю я всех людей. И этого попа знаю. Лучше впасть в когти воронов, нежели в руки льстецов... Те пожирают мертвых, а эти живых... Вот почему я и не остался у него ночевать.
После отъезда Питирима попадья вымыла пол, свечку перед иконой запалила, прошептав: