Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник)
Шрифт:
Сегодня у них было не полтора и не два часа – почти день.
И первый раз за все то время, что они встречались, они пожили семьей.
Он принес из колонки на краю общей улицы воду. Колонка была припорошена снежком, ни следа человеческого – слава богу! Она поставила на печку закопченный чайник. Он заколачивал фанерным листом выставленное вором стекло – она придерживала фанеру, подавала ему гвозди, все время благодарила. Если бы не ты… Он не отвечал, не хотел, хотя странность сквозила – работа мужская, почему сам хозяин не приехал, отправил жену? А если бы вор все еще прятался здесь? Или это она уговорила мужа, имея в виду их свидание? Но Алеша ничего не спрашивал, стучал себе молотком, поглядывая на нее, на развешанные по комнате, пожалуй, в избытке иконы, – и, вгоняя в два удара последний гвоздь, внезапно понял.
И рубил дрова во дворе, принес березовые полешки в дом, ссыпал у печки. Она кормила его привезенными из Москвы необыкновенно вкусными щами, ухаживала – в своем духе – невесомо, легко, с улыбкой. Он любовался. Она и правда была совершенна. Взлеты рук, маленькие розовые уши и облако волос, сияющее на скромном зимнем свету, – наконец-то она отпустила их на волю. Занавеска на окне лимонная, полупрозрачная, горка дров у печи, стол деревянный, темный, на чуть вывернутых резных ногах – старше дома, стеклянная вазочка для сахара из его детства, два куска бородинского, бисер тмина на дереве. Заснеженный сад за окном. Так и будет выглядеть его рай. Если умирать, то прямо сейчас, здесь, подумал он неожиданно, но совершенно спокойно.
Уже незадолго до исхода, до окончания этого этими небесами, лесами, садом подаренного дня, Алеша заплакал.
Что ты?
Он не ответил. Он не мог сказать, что с той же ясностью, с какой когда-то различал прохудившийся локоть подрясника преподобного Амвросия, с какой осознал сегодня утром, кто ее муж, теперь видит: прощание. Больше они не встретятся, никогда.
Она отказалась ехать с ним, процедила что-то вроде «я на электричке, меня ж на вокзале будут встречать», подбросил ее только до станции – и помчал. До кольцевой донесся мгновенно, но в городе почти сразу пришлось притормозить.
Но он и не спешил никуда. Он по-прежнему ощущал себя на вершине покоя – расслабленный, размягченный, переполненный ее словами, прикосновениями, ее теплом, закутанный ее любовью, как младенец пеленкой, – скользя по сияющей предновогодней Москве. И без всякого спроса, точно помимо него, словно благодаря все той же прозорливости, которая раскрылась в нем сегодня, Алеша понял: ничего лучше тех четырех монастырских лет в его жизни не было.
Нет, не только не было, ничего лучше в его жизни – тут он почувствовал, что воздух, которым он надышался наконец до отвала, снова покидает его, безвозвратно выходит из легких, почему так рано? – ничего лучше в его жизни уже и не будет. Ничего счастливей и выше молитв в алтаре и в келье, выходов на середину храма с Псалтырью, торжественного чтения святых слов – не будет. И это «не будет» без предупреждения, вероломно прошило сердце тонким ост-рым ледяным стержнем. Он застонал. Стержень входил все глубже – боль сделалась невыносимой. И все тянулась. У такой боли должен быть конец. Но она продолжалась, ровно-ровно. Даже закричать он не мог, только зажмурился покрепче.
Инфаркт? Инсульт? Это от недостатка кислорода, клеткам мозга слишком долго недоставало кислорода, думал он лихорадочно, артерии блокировали свинцовые бляшки, свинец разлуки расставлял невидимо свои посты, и вот… Но может быть, все это результат колотой раны – протаранившего его только что стержня? Он снова открыл глаза. И подумал трезво, что приступ протекает иначе, совсем иначе, чем тогда, когда «скорая» увезла его после очередной бутылки. И что на этот раз он совершенно один. Стержень замер, боль приотпустила, и сейчас же в тонкую, как лезвие, паузу проник луч – день его крещения: насупленная бабка, в темно-красном платке, с алюминиевым чайником в морщинистой, загорелой руке, наполняла кипятком высокую серебристую чашу, белобрысый бойкий младенец, смешно машущий ручками, это для него готовили теплую воду, и слова батюшки Николая, которые он запомнил навсегда, но что-то не вспоминал давно, а теперь вот они всплыли, колыхались солнечными бликами на воде: «Возможно, никогда уже больше, Алеша, не будет у тебя таких открытий. Такой радости». Опять это «никогда»! И снова шевельнулось ледяное шило.
Позади сигналили машины, он их слышал, он видел зеленый приветливый кружок светофора, мерцающую оранжевыми огоньками гирлянду в витрине, он все сознавал и понимал, что самое время нажать на газ и поехать, но не мог шевельнуться, тем более двинуть машину с места, только незнакомо, будто это уже и не он, застонал. Даже стон дался ему тяжело, отнял последние силы. Голова запрокинулась, и снова он увидел: чаша, тепло, свет горит. Он смотрел и смотрел жадно в жаркую, праздничную воду. В движение сияющих бликов. Оседавший на зимних стеклах горячий пар. Все кончалось, кончалась многолетняя мука, он уже понимал – через несколько мгновений ему станет все равно, он станет наконец свободен. И испытывал только радость, радость, несущую его все дальше, выше.
СРЕДНЕСТАТИСТИЧЕСКОЕ ЛИЦО
О степени отчаяния, разрывавшего эту, в общем, молодую и вполне благополучную женщину – давно москвичку, жену успешного предпринимателя, мать двоих детей, притом прекрасно выглядевшую (в 36 лет ей давали 30), – свидетельствовал простой факт. Она согласилась. Согласилась на переписку со случайным и совершенно неизвестным ей человеком.
Она не знала о нем ничего, только имя. И номер мобильного телефона. Одна цифра в номере расходилась с номером того, кому она адресовала короткую записку. Она получила ответ так быстро, будто тот, неведомый человек только и ждал, когда она ему напишет, – ответ был до такой степени дик, что она, кажется, даже потеряла способность мыслить и потому догадалась о своей ошибке не сразу. До этого успев написать еще два-три письмеца. Соответственно, обменивалась усеченными репликами с неведомым ей адресатом, которого половину времени она принимала за того, кому написала первую эсэмэску. Наконец она все поняла – но увидела в этом нагромождении случайностей, хотя каком уж там нагромождении – их было всего две! – совпало имя и почти совпал телефон, – так вот, в сплетении этих двух случайности ей померещился выход. Просвет.
Она бросилась в приоткрывшуюся дверь так стремительно, с такой больной надеждой на перемену участи, с такой слепой жадностью, что споткнулась только на слове «милая». Да, неведомый Яша – не такое уж частое, между прочим, имя – тем не менее совпало именно оно, – неведомый Яша уже писал ей
Милая.
На второй день знакомства.
Это «милая» разволновало ее так, что только тут она приостановилась и взглянула на развитие событий внимательнее, пытаясь разглядеть, дала ли хоть малые основания на эту… «милую». И увидела, что, разумеется, дала. Тем, что согласилась продолжить беседу. Если это можно было назвать беседой.
Поняв, что ошиблась, что переписывается совсем с другим Яшей, а вовсе не с тем, что был ей нужен, она сейчас же оборвала переписку. Яша побомбордировал ее эсэмэсками еще двое суток, к вечеру третьего дня замолчал. Она выдохнула и немного скривила рот. Это легкое подергиванье губ могло означать что угодно.
Поздно вечером в воскресенье, спустя уже несколько дней после взаимного молчания, дней, совершенно обыкновенных и по обыкновению пустых, ее мобильный запел “Strangers in the night”, означавшей все незнакомые номера. Она ответила, совершенно не понимая, кто бы это мог быть.
– Здравствуйте, девушка-секрет, – произнес слегка запинающийся, но отчаянно желавший быть веселым мужской голос.
Совсем молодой! Шпаряще юный. 19? 24?
Господи.
Яша. Конечно, он. Голос тут же подтвердил догадку.
– Яша, меня зовут Яша, мы с вами уже знакомы.
– Здравствуйте, Яша, – отчеканила она, – звонить мне не надо. Я вам уже написала, это была ошибка, сотрите мой телефон, и все! Не пишите и не звоните мне никогда.
Рядом сидел Валера, говорить иначе было невозможно. Хотя хотелось иначе – чуть мягче, отшить, но вежливее, в конце концов даже жаль его, дурачка, писавшего такие забавные письма с растянутыми буквами и нелепыми шутками… Она нажала «отбой» и сейчас же все рассказала Валере, торопясь, усмехаясь, Валера не улыбнулся, только плечами пожал: мало ли психов. Они досмотрели фильм, хорошо посмеялись – это была старая картина, про незадачливых французских военных, из Валериного детства. Но она смотрела ее в первый раз. В городе, где она родилась, этот фильм почему-то не крутили. Как и Валера, она прохохотала до самых титров.