Плач
Шрифт:
Я кладу перед ней альбом.
— Там фотографии, на которых мы с Хлоей делаем что-нибудь вместе, билеты на представления, которые мы вместе смотрели, поздравительные открытки, картинки, которые она для меня рисовала, записки и все такое.
Адвокат берет альбом и принимается его листать. Это может тянуться до бесконечности. Я выхватываю альбом у нее из рук.
— Я подумала, что он мог бы пригодиться на суде.
— Хорошо, — говорит она. — Конечно. Когда закончите, передайте его мне, я взгляну.
По-моему, на нее мое творение произвело куда менее сильное впечатление, чем на меня саму. Я перехожу к следующему вопросу.
— Алистер
Она говорит, что на днях к нам заглянет социальный работник, чтобы оценить обстановку. Назначать время визита они не будут: весь смысл проверки — в ее неожиданности. Адвокат протягивает мне письменное согласие, которое я должна подписать, — этот документ позволит социальному работнику связаться со школой Хлои и моим терапевтом. В другое время я бы расспросила ее об этой проверке подробнее, но моим родителям это влетит в копеечку, и к тому же скрывать мне нечего.
— Каковы мои шансы? — спрашиваю я.
— Восемьдесят процентов против двадцати, если не произойдет чего-нибудь такого, что кардинально изменит ситуацию.
— Чего, например?
— Например, Хлоя вдруг передумает и захочет жить с ними. Она по-прежнему на вашей стороне?
— Как никогда раньше, — говорю я и надеюсь, что это правда.
— Ваши шансы будут еще выше, если их признают официальными подозреваемыми, что весьма вероятно. Ситуация становится для них все более непростой. Один мой знакомый служит в полиции в Гилонге, так вот он говорит, что они подумывают обыскать дом матери мистера Робертсона — до сих пор этого сделано не было.
— С чего бы им его обыскивать?
— Понятия не имею. Но, видимо, у них есть на то причины. И если полиция объявит их подозреваемыми, победа у вас в кармане. В общем, если не случится чего-нибудь такого, из-за чего вас сочтут еще более негодной матерью, чем Джоанна (а это должно быть что-то уж совсем из ряда вон), беспокоиться вам не о чем.
Я подписываю согласие, благодарю, сообщаю, что весь разговор занял у нас пять минут, что латте я не пила и бискотти не ела, и выхожу из кабинета прежде, чем она успевает спросить, где я купила эти туфли.
Дома я обнаруживаю, что произошло нечто такое, из-за чего меня могут счесть еще более негодной матерью, чем Джоанна. У дверей стоят двое полицейских, а на дорожку, ведущую к дому, наизнанку выворачивает мою пьяную четырнадцатилетнюю дочь. Мне сообщают, что, вместо того чтобы пойти в школу, она автостопом добралась до Гилонга, выпила там на пляже полбутылки водки и пыталась взломать замок в бабушкином доме. Полицейские сами из Гилонга, они отнеслись к ситуации с пониманием и доставили Хлою домой на своем автомобиле (опустив оконное стекло). Один из них — довольно молодой вьетнамец в штатском. Я видела его на заднем плане в новостях. Его зовут Фан, и он производит впечатление доброго человека. Хлоя им что-то смогла объяснить: она думала, что дома никого нет, и «просто хотела заглянуть». Джоанна была дома, она спала. Возбуждать дело против Хлои она не захотела.
Пока я вожусь с замком, за спиной у меня раздается мужской голос:
— Миссис Робертсон?
Я оглядываюсь и вижу у себя на пороге еще одного незнакомца. Он показывает мне удостоверение.
— Я — Тим Шоу… Из социальной службы.
Могу себе представить, какой отчет напишет для слушания по делу об опеке этот двадцатилетний паренек, который никогда не оставался наедине с ребенком дольше, чем на час, — что уж говорить о том, чтобы кого-нибудь воспитывать.
(Да, первыми словами, которые у меня вырвались, были: «Но… Послушайте! Сколько вам лет?» — и да, конечно, мне не следовало этого говорить, вы правы, это был недобрый и неумный вопрос, к тому же теперь отчет о ситуации у нас дома наверняка получится совсем нелестный — как будто блюющей дочери и двоих полицейских во дворе дома мне было недостаточно.) Но, знаете, я думаю, не будь он таким молодым, ему бы не хватило энергии на все то, что он успел сделать за час, потребовавшийся мне, чтобы добраться из Мельбурна домой. Позвонить адвокату и попросить ее передать по факсу согласие, которое я только что подписала и которое позволяло ему добыть сведения обо мне и Хлое от соответствующих специалистов. Позвонить в школу и узнать, что Хлоя пропустила уже три дня без объяснения причин и что ее поведение настолько ужасно (этого не знала даже я), что на завтра по этому поводу назначено специальное собрание педсостава. Позвонить моему терапевту — об этом он хочет поговорить со мной, когда полиция уедет, а Хлоя будет вымыта и уложена в постель.
— Если она опять убежит, сразу позвоните нам, — говорит Фан, когда я закрываю за ними дверь.
О боже.
В трамвае по дороге домой я планировала переодеться в платье в цветочек и испечь настоящий домашний пирог на случай, если вдруг явится социальный работник. Я представляла, как Хлоя вернется из школы, покормит свой зверинец, обнимет меня, и по ее поведению всем будет видно, как замечательно мы с ней живем.
Вместо этого Хлоя стоит на коленях перед унитазом, не закрыв за собой дверь туалета. Мальчик из соцслужбы, чей строгий костюм отнюдь не способствует созданию желаемого образа взрослого многоопытного мужчины, придерживает Хлое волосы, пока она издает такие страшные рвотные звуки, что я начинаю опасаться, как бы ее не вывернуло наизнанку целиком.
Потом я укладываю ее в постель, как он велел, как будто бы без его безапелляционных распоряжений я бы этого не сделала. (А кстати, сделала бы? Может, и нет. Может, я уложила бы ее на диване в гостиной.)
— Поспи, — говорю я, подоткнув одеяло и сунув ей в руки медвежонка. — Поговорим об этом позже.
— Мам? — невнятно мычит она мне вслед.
Я останавливаюсь на пороге.
— Что?
Она протягивает мне руку, но я слишком сердита, чтобы подойти и взять ее ладонь в свою.
— Мам, подойди! — просит она громко — так, чтобы услышал мальчик из соцслужбы, сидящий на кухне.
Я подхожу, хватаю ее за левое предплечье — пальцы сжимаются на нем немного сильнее, чем следовало, и говорю шепотом:
— Ты не понимаешь, что тебя могут у меня забрать? Не понимаешь? Твою мать, Хлоя, ты меня реально достала!
Когда я разжимаю руку, Хлоя разражается рыданиями — я никогда еще не видела, чтобы она так плакала. Пьяный, безумный, громкий, жуткий плач.
— О-о! — хрипит она. — Мамочка, я тебя люблю, не злись на меня! Мама!