План первого лица и второго
Шрифт:
– У меня сегодня много дел, кроме того - одна деловая встреча, ты можешь пойти со мной, но только ведь ты будешь там шутить.
– Я не буду, - сказала она.
– И пожалуйста, никаких "Додо".
– Что же мне тебя по имени-отчеству называть?
– Да, лучше по имени-отчеству.
– Тогда, может быть, ты меня тоже будешь называть по имени-отчеству?
Он посмотрел на нее издалека, она стояла в его тапочках, в его рубашке, в своих колготках, в его комнате. Видимо, сейчас он ей не нравился, и она хотела, чтобы он называл ее по имени-отчеству. Он подумал, что сейчас
– Ты будешь есть картошку?
Он испугался этого вопроса.
– А ты?
– спросил он.
– Я тебя первая спросила.
Тогда он понял, что все хорошо, и сказал, что будет. Картошка была, чай был, кофе (если с молоком, то было, если без молока, то был), но не было ни того, ни другого. Недолго говорили про картошку и про соль. "Соленая?" - "Нет, недосоленная".
– "А мне кажется вполне соленая, но ты можешь посолить, дать тебе соль?" Очень быстро прошел день, и Додостоевский стал собираться. Она еле-еле ковырялась, и он насильно натянул на нее платье. Он совершенно правильно застегнул его, и она догадалась почему.
– Я знаю почему, я все знаю.
– Еще одна минута, и я уйду один.
Наконец, они вышли. Около светофора играла музыка, было очень много народу. Люди стояли все вместе большой толпой, и никто не приглашал друг друга танцевать. Машины разбрызгивали холодную грязь и уезжали.
– И что ты скажешь на деловой встрече?
– спросила Ирра.
– Скажу, что мне очень приятно и что я хочу выпить, чтобы сохранить память о ней.
– А потом что ты сделаешь?
– Потом я подам руку, чтобы мне ее пожали, и улыбнусь.
– А я что буду делать?
– Ты будешь стоять с краю и смотреть.
– А если я рассержусь?
Он поторопил ее, и они успели сесть в автобус. Сначала впереди шла трамвайная линия, и он забыл, что едет в автобусе, и думал, что едет в трамвае, поэтому, когда линия кончилась, он от резкого тормоза повалился вместе с другими пассажирами, но вовремя вспомнил, что все хорошо, что это не крушение и что он едет в автобусе. Она же сидела и, может, поэтому сказала:
– Дурацкий трамвай, так болтается.
Он увидел впереди рельсы и подумал, что она права, трамвай был трамваем, автобус - автобусом.
Они уехали на восток города, там уже не было рельсов, автобус долго пробирался сам по себе и остановился в месте не очень красивом. Напротив остановки стоял киоск, в котором продавали. И дом, в котором. Наверху была вывеска, там не горели крайние буквы, но так было тоже понятно: "остиниц". Там им подарили подарки: ей - маленькую шоколадку, ему - значок.
– Ты довольна?
– спросил он.
В комнате было много яичной скорлупы, стены художественно потрескались, чулки художественно поехали, но их не облупили, но их не зашили, в окно была видна остановка, и к ней подъезжал автобус, на который они не успели, и еще один, на который не успели, и последний, на который, слава богу, успели.
– Слава богу, успели, - сказала Ирра, когда они сели и автобус затрясся.
– Ну и как тебе этот человек?
– спросил Додостоевский.
– Мне кажется, он хороший,
– Конечно, не тот. Это же была деловая встреча.
– По-моему, он больше всего обрадовался, когда ты сказал, что хочешь выпить за встречу.
– Тебе так показалось?
– А когда ты сказал, что главное, чтобы остались приятные воспоминания, он сразу все выпил.
– Ты это видела?
– Я же сидела посередине.
– А ты, кстати, очень много курила.
– Он много смотрел в окно.
Они посмотрели в окно и вместо того, чтобы увидеть пейзаж, увидели самих себя в стекле, и это была правда. А когда вышли из автобуса, то увидели пейзаж, и это тоже была правда. Он потрогал ее руку под рукавом, и она сказала, что не надо, что очень холодно, и он спросил: когда же? и она ответила: когда будет тепло, и тогда он сказал: значит, летом? и она тоже подумала про лето, но ничего в ответ не сказала.
– Ничего я сегодня не успел, - под ногами была галька, как будто это был берег моря.
– Конечно, ведь это большая роскошь ехать на автобусе по трамвайной линии.
В подъезде было неловко перед бабкой.
– Ну давай завтра никуда не пойдем.
– Я же сказал, у меня много дел, я сегодня половину не успел.
– Но разве сию секунду ты не хотел сказать то же самое: "Давай завтра никуда не пойдем"?
– Не грусти, - сказал он, - может быть, мы никуда и не ходили.
– Тогда сегодня - это уже завтра.
Стали придумывать, что бы опять съесть. Опять решили картошку, опять соленая, недосоленная. Не так далеко горел костер, на него хотелось смотреть. Все остальное поменяло названия: деревья - на что-то, дом - на что-то, тапочки - на сапоги.
– Уходишь?
– спросил Додостоевский.
Ирра сделала несколько шагов и ушла от него далеко, и когда вернулась оттуда, то устала и заплакала.
– Ты плачешь, не понимаю? Ты почему плачешь?
В этом противном костре сгорели палки, кульки, острые ножки. Вокруг него ходил вор, но даже ему было нечего своровать, потому что он был не дурак. Еще работало метро, и можно было влезть в одно ухо и вылезти из другого.
– Ты зачем надела сапоги?
– Я еще успею, еще. работает метро.
– Хочешь уехать?
Она влезла в одно ухо и вылезла из другого, мама как раз спала и не слышала, как она открыла дверь, поэтому не заплакала и не умерла. Она умылась, легла в постель, а дальше уже начиналось шоссе. По нему ползли жуки. И в канавах, и во всей окрестности не было ничего хорошего. Собаки стояли и что-то напоминали. Занавеска, закрывающая окно машины, была прожжена утюгом по трафарету, а может, это был бракованный носовой платок. Все оставалось на своих местах: жуки, собаки и машины. И даже нельзя было узнать время. "Ну, сколько сейчас времени?" - "Часы стоят." - "Они же идут".
– "Идут на месте". А дальше уже было то, что напоминало лес. В лесу кто-то курил, и дым поднимался из-за макушек деревьев и уходил в небо. Это был март. Потом наступил апрель, май и все остальное, и наступил следующий год, и все опять было на своих местах, только все уже было не так интересно: ну жуки, ну собаки, ну лес.