Планета Харис
Шрифт:
Это прекрасное лицо с трогательно доверчивыми глазами, ожидающими радости или чуда, я знал всегда.
Портрет висел у дедушки на стене. Юношеская любовь деда. Юношеская ли? По-моему, он любил ее всю жизнь. Много я о ней слышал. Многое понял, раздумывая над ее судьбой. Дед рассказывал о ней много доброго…
Конечно, эта девушка никак не могла быть той Ренатой, умершей задолго до моего рождения, но… какое странное, какое непостижимое сходство: имя, наружность, тот же душевный склад!
Я ни слова не слышал из того, что говорили обе профессорши. Я взял за руку Ренату
— Вы из Рождественского?
— Да. О да!
— Мой дед Николай Протасович Симонов видел вас?
— Конечно. Я жила у него… в комнате, где…
— Где жила Рената его юности?
— Да.
— Как могло получиться… такое сходство? У нее ведь не было, по-моему, родных?
— Я вам расскажу все. Одному вам. Но не здесь.
— Где же?
— Где хотите. Может, придете ко мне? Николай… Протасович и Юра все знают. Вы тоже должны знать. Я ждала вас.
— Меня?
— Я хочу просить у вас совета. Со мной случилась очень странная история.
— Я приду к вам.
Мы договорились о встрече, я взял адрес и ушел, крайне взволнованный и испуганный за дедушку. Как пережил он эту встречу?!
Я где-то бродил по Москве, не помню где, но в четыре уже был у президента Академии наук.
Евгений Михайлович Казаков — профессор, академик, очень видный мужчина. Высокий, подтянутый, безукоризненно одетый, матовая кожа, насмешливые серо-синие глаза, седые, голубовато-серебристые волосы, волевой подбородок, высокомерный рот, маленькие руки, маникюр… Кажется, я злюсь. Он, без сомнения, очень крупный ученый. Лауреат Ленинской и Нобелевской премий за крупнейшие открытия в области геофизики. Но в ученом мире его не любят и говорят, что вторично его президентом уже не выберут никогда.
Принял он меня вежливо, поздравил с окончанием работ на Луне (мое возражение, что работа вовсе не закончена, он, видимо, не расслышал), спросил, чем может служить.
Скрепя сердце я рассказал ему все, что произошло в Лунной обсерватории, — он не удивился, у него уже был рапорт Харитона. Потом я сухо напомнил, что дело это касается всего человечества и надо действовать в международном масштабе.
Президент чуть покраснел, даже как будто сконфузился, что на него не похоже, и поспешно заверил меня, что «будет сделано все, что требуется». В этот момент он искал рукой звонок. По крайней мере тотчас появился секретарь и отнюдь не собирался уходить.
Вздохнув с облегчением, Казаков стал трясти мою руку и пожелал хорошо отдохнуть. Я удивленно взглянул на него и сказал, что не собираюсь пока отдыхать — некогда…
— Но у вас отпуск. Вы устали… Сложные условия… невесомость…
— Я не собираюсь сейчас отдыхать, — повторил я, нахмурясь.
— Хорошо, как угодно… обследование решит.
— Обследование? Внезапно я понял.
— Меня… отстраняют от работы?
Должно быть, я сильно побледнел, щекам стало холодно.
— Да вы не волнуйтесь, — сказал Казаков, — все космонавты пройдут обследование. До обследования никто к работе в Космическом Институте допущен не будет. Вы же сами врач. Понимаете.
— Значит, вы не приняли всерьез ни одно мое слово? Все, что я вам рассказал, — плод больного воображения? Так, по-вашему?
— Ну, почему же… Все будет сделано как надо. Извините, у меня совещание…
Он посмотрел на часы.
Марфа была права. И зачем я только к нему пошел?
Расстроенный, удрученный, весь под впечатлением этой неудачи, я пришел — к Ренате.
Она жила в домах Лесного Института — четвертый этаж, комната с балконом, выходящим в институтский парк. Едва я позвонил, девушка открыла дверь. Мы сели у треугольного столика. Дверь на балкон была открыта, ветер свободно ходил по комнате, трепал занавески, цветы, бумагу на письменном столе, легкое серое платье Ренаты.
— Обедали ли вы сегодня? — спросила она, заметив мою бледность.
— Кажется, забыл пообедать. Но я ничего не хочу. Сначала расскажите, кто вы, как попали в Рождественское. Потом можете сварить мне кофе. Я слушаю.
Она на миг задумалась, рассматривая меня. На стене висел мой портрет. Не из тех, что выпускаются массовыми сериями «Герои-космонавты на Луне», а любительский. Наверное, Юрка ей подарил.
— То, что я хотела рассказать вам, совершенно невероятно, — задумчиво заметила Рената.
— Ну и что? Со мной тоже стряслась невероятная история. Говорите!
…Так я узнал историю Ренаты. Странную, немыслимую, невозможную историю.
— Вы мне верите? — спросила она, волнуясь.
— Конечно! Я очень рад вас видеть. Теперь давайте сварим кофе, а то у меня слабость от голода. А потом я расскажу вам свою историю, чем-то похожую на вашу.
— И с вами?
— Да. Только я пришел не через полвека после смерти, а всего лишь через два дня…
Рената прерывисто вздохнула — у нее совсем детские губы — розовые, свежие, чуть припухшие. А в тонком одухотворенном лице столько жизни, игры, смены настроений и ощущений: оно то темнело, будто тень от облака набегала, то светлело, розовело, загоралось, освещаемое радостью изнутри. И прекрасные, доверчивые, открытые людям глаза…
Я действительно изрядно проголодался и приналег на бутерброды. Настроение мое заметно поднялось.
После кофе я, в свою очередь, рассказал ей обо всем, что произошло в Лунной обсерватории.
— Что же все это означает? — спросила Рената. Щеки ее заметно побледнели, зрачки расширились.
— По-моему, только одно: где-то близко, рядом с нами, инопланетная цивилизация.
— Как же нам убедить в этом людей?
— Искать. Сегодня я не с того начал. Ну зачем я ходил к Казакову!
Я смотрел на Ренату. Сердце мое сжалось: не хотел бы я, чтобы ее сочли сумасшедшей, отчислили из института…
— Вы доверяете мне, Рената?
— О да!
— Тогда не торопитесь. Никому не рассказывайте своей истории. Мы начнем с другого конца. У меня есть знакомый… Очень хороший человек. Он многие годы работал начальником Московского уголовного розыска. Ермак Станиславович Зайцев зовут его. Теперь он директор Института Личности, где людям, не удовлетворенным собой или работой, помогают найти то, чего им не хватает для счастья.
Зайцев связан со всеми учреждениями, которые имеют отношение к Человеку.