Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
— Замин, — быстро сказал он, — если ты сейчас же не одернешь Медведя, он развалит всю бригаду. Ему лишь бы стакан водки…
— Так пойдем туда.
— Нет. У меня больной желудок. Не могу есть столовское.
Когда я переступил порог чайханы, Гуси поманил меня к свободному месту за столиком. Прикрыв ладонью стакан, он со смешком сказал:
— Джейранье молочко. Не веришь, бригадир? Клянусь аллахом! Раньше их столько здесь водилось, что дорогу перебегали под самым радиатором!
— Твой младенческий возраст давно прошел, чтобы тянуть молочко.
— Ну, я выражаюсь фигурально. Разреши, бригадир, всем по сто граммов, а? Для пользы здоровья.
Вместо этого я решительно отвел его руку и со стаканом отправился к чайханщику.
— Здесь чайная или распивочная?!
Чайханщик, хладнокровно вороша кочергой уголья и собирая их в кучку под заваренным чайником, бросил через плечо:
— Не желаешь — не пей. Кто насильно льет тебе в глотку? Чаю захотел? Сиди жди. Заварится — принесу.
Мне не оставалось ничего другого, как с досадой вернуться за стол. Там уже была водружена тарелка с хлебом и сыром. Соседний со мною стул оставался свободным. Я послал Ахмеда за Солтаном, но тот покачал головой:
— Не придет. Думаете, из-за выпивки? Нет. Это уже не первый раз. У них семья большая: отец и зять не вернулись с войны, ребятишек осталось младших у матери Солтана не то пятеро, не то семеро, да и у сестры-вдовицы еще трое. Кормилец он один. Вот и бережет копейку, еду с собою возит из дома. Завернет горбушку, и ладно.
Гуси добавил сожалительно:
— За все время ни к кому не присел за стол и сам никого не угостил. А ты, Замин, ему, что ли, подражаешь? Не дал душе согреться. Боялся, что выпивка будет за твой счет?
— Возвратимся благополучно — всех позову за стол. А сейчас ни-ни.
В чайхане стоял невообразимый шум. В углу примостился бродячий ашуг, но звучание его саза заглушал разбитной парень, который барабанил по столу ладонью и то и дело затягивал визгливый куплет. Обводя мутным взглядом незнакомых ему людей, он отыскивал какой-нибудь недостаток и осмеивал его. Но, упершись взглядом в Медведя, счел благоразумным изменить тактику, пропел:
Что за силач с могучей десницей? Тигра свирепого не побоится. Знаю, щедра у джигита рука: Даст мне десяточку наверняка!Медведь засмеялся и послал на тарелке просимое. А на стол небрежно швырнул еще пачку денег, показывая жестом, что платит за всех.
— Сегодня моя очередь. В следующий раз угощаешь ты, бригадир, — успокоил он меня.
— Но здесь слишком много.
— Зато нас быстро обслужили. Плачу за песни, за доброе напутствие. Да вот еще тарелку возьму для внука муллы.
— Не станет он есть. Обидится, — сказал Ахмед.
— У меня не обидится!
Я тоже засомневался:
— Стоит ли, Гуси? Может нехорошо получиться.
Когда мы вышли из жарко натопленной чайханы, дыханье забелело в морозном воздухе подобно паровозному пару. Представилось, как Солтан сидит один-одинешенек в промерзшей кабине и уныло жует захолодавшую краюху. Почему я раньше не замечал его вынужденной отчужденности? И неужели мы, его товарищи, не сумеем прийти к нему на помощь?
Укоризненная мысль перекинулась на Медведя, который козырял транжирством. Как получается: оба работают на одинаковых машинах, выходят в один и тот же рейс, но один отказывает себе в стакане горячего чаю, а у другого карманы набиты хрустящими бумажками?
Словно догадавшись об этих сердитых мыслях, Гуси сжал мой локоть и, близко наклонившись, сказал:
— Не считай меня мотом, Замин. С халтурой я покончил. В прошлом месяце получил премию, семьи у меня нет. Вот и шикую. Я ведь люблю нашу бригаду, прилепился к ней душой. Щедрость идет от радости: вокруг меня не отпетая шпана, а настоящие мужчины!
Я не усомнился в искренности его слов. Икрамов вывесил специальную таблицу, где подсчитал возможный заработок тех, кто станет возить попутные грузы. И все-таки, если так швыряться деньгами, как Медведь, никакого заработка не хватит.
— Надо уметь не только честно зарабатывать, но и правильно тратить, Гуси. Ты швырнул деньги чайханщику, не считая. Хорошо поступил? Плохо. Не по-товарищески. Другие, вслед за тобою, тоже не захотят выглядеть сквалыгами, а разбрасываться им не по средствам. Не могут они ради минутного бахвальства вырывать у сестер и братьев хлеб изо рта! Что же получится? В следующий раз уже не один Солтан откажется сесть с тобою за один стол. Говоришь, нашел друзей? Но ведь можешь их и потерять.
Медведь выпустил мой локоть. Лицо его выражало глубокую задумчивость.
Когда мы добрались до Большого Боздага, солнце уже переступило черту зенита. Караван остановился у подножия. Гора казалась слепленной из глины; по склону тянулись промоины, переходившие в глубокие овраги, настолько обширные, что на дне иного мог бы поместиться многоэтажный дом. Разломы обнажали разные по цвету слои почвы и камня. Сколько же нужно было дождей и снегопадов, чтобы вот так, век за веком, разрушить могучую гору?
Взглянуть на ее вершину — шапку уронишь! Боздаг, как сказочный джигит, набросил на плечи пеструю шкуру лесов, а голову закутал снежной чалмой. Теплое дыхание долины доставало лишь до нижних деревьев, и на их ветвях повисали сосульки, будто ледяные колокольчики. В голых кустарниках приютились, нахохлившись, птицы, своим бурым оперением похожие издали на прошлогодние листья.
Из оврагов сочились мутные ручьи, а их заболоченные края поросли камышом, который шелестел под ветром, издавая звуки наподобие жалобных дудочек.
Нашей задачей было поднять тяжело нагруженные машины почти до вершины, где высились стальные опоры буровых. Дорога напоминала опояску, один конец которой волочился по долине, а второй был привязан к нефтяной вышке. Возле вышек на белом снегу чернели свежие пятна нефти: буровые фонтанировали.
Трубы, привезенные нами две недели назад, так и оставались сваленными у подножия. Должно быть, трубоукладчики ждали, когда просохнет земля.