Планета отложенной смерти (сборник)

Покровский Владимир Валерьевич

Но все равно, не нравился ему этот пробор, хотя по-настоящему незаконное его производство каким-то не таким представлялось Лемою.

И этого ему было достаточно, чтобы насторожиться.

Перед ним теперь стояла дилемма — то ли без дальнейших слов и расследований арестовать Федера со всей его командой (габариты вегиклов позволяли разместить там куаферов), то ли для начала пройтись по лагерю и ткнуть Федера носом в его собственное дерьмо.

Последнее было вроде бы и не нужно, Лемой в общем-то больше сочувствовал Федеру, чем радовался возможности поймать его на нарушении «Конфедерального закона о территориях», но Федер глядел на него так невинно, так был готов выплескивать свое возмущение неспровоцированным полицейским насилием, что урок, по всем законам космопола, ему просто следовало преподать. А проблема состояла в том, что Лемой совсем не хотел преподавать Федеру какие-либо уроки.

Поэтому он, подумав, сказал Федеру:

— Ну а вообще-то как?

Из всех риторических вопросов единственным, который требует обязательного ответа, является вопрос «Как жизнь?» и все его вариации.

— Нормально, — ответил Федер, подняв кверху большой палец. — А у тебя как?

— Как видишь, — ответил Лемой, несколько расслабляясь. — Все в том же капитанском чине, что и тогда.

— Это правильно, — рассудительным тоном ответил Федер. — Для тебя это единственный способ существования. Ты слишком самостоятельный полицейский. Наверху тебя не любят и соответственно не продвигают. Здесь твое счастье. Ты закис бы, если б тебя повысили.

— Ага. В самую точку.

Лемой усмехнулся и посмотрел назад, на гурьбу своих подчиненных, с нескрываемым любопытством следящих за их беседой. Они тоже чувствовали что-то не то и по лагерю не разбредались. Тем более что и приказа не было — разбредаться.

— Ты мудр, Федер, — со странной смесью симпатии и обиды сказал Лемой. — Но почему ты нарушил закон и попался, а я вроде как судьбу твою решаю, хотя ты и мудр?

На это Федер ответил одним словом: «Превратности!», а больше ничего ответить не смог, осекся и, с настороженным вниманием глядя на подошедшую женщину, продолжил:

— Знакомься. Капитан космопола Людвиг Лемой. Вера. Прекрасная женщина, она же моя возлюбленная. Вера Додекс. Дурацкая, но древняя фамилия, корнями уходящая к питекантропам. Смешная такая фамилия. Но я привык.

Ничего смешного в фамилии Додекс Лемой не увидел и потому понял, что эта женщина значит для Федора много больше, чем «возлюбленная на проборе». Правда, и «возлюбленная на проборе» довольно часто значила очень много. Половцы были лишены того, что в свое время отстояли для себя куаферы — право иметь на проборе женщин. Женщина на проборе не просто «стравливала напряжение», женщина на проборе давала куаферу чувство семьи, что было важнее чувства чисто мужской компании. И пусть это чувство на девяносто процентов было обманчивым, пусть женщина порой очень скоро перебиралась к другому, а куаферский кодекс запрещал на проборе ревность и поэтому, вместо того чтобы «стравливать», наличие женщин часто еще больше нагнетало напряжение — все равно женщина на проборе действительно давала куаферу чувство семьи. Чувство, без которого любой космический бродяга имеет шанс перестать быть человеком. Даже жены куаферов (а жены у них задерживались еще меньше, чем проборные возлюбленные), скрипя, ворча, возмущаясь, признавали необходимость женщины на проборе.

При одном только взгляде на Веру Додекс и на то, как бережно обращался с ней Федер, Лемой понял, что легендарный капитан наконец попался. Федору уже должно было исполниться сорок, и он никогда не был женат. Обо всем этом Лемой знал точно так же, как и все жители Ареала. Биографическим подробностям жизни одного из самых удачливых и талантливых проборных командиров журналисты уделяли в свое время очень много внимания. Герой, не имеющий семьи, отдавший всю свою жизнь вытаскиванию человечества из мук разбушевавшейся демографии, Федер, подобно политическим деятелям и стеклозвездам, потерял право на интимность частной жизни. «Вся его-жизнь — подвиг» — самое страшное проклятие, в случае куаферства существенно смягчаемое, правда, тем, что сам герой такую жизнь проклятой не считает. Хотя и постоянно клянет.

Вера Додекс, дамочка лет тридцати, но выглядевшая на двадцать, очень высокая, очень стройная, с маленькими каменными грудями, кивнула Лемою, как старому знакомому, и Лемой тут же влюбился. К своему великому удивлению, потому что ничего особенного в ней вроде не было. Лемой, человек, женившийся по любви черт знает когда, всегда гордившийся тем, что они с Анной слыли редким образцом счастливой семейной пары, всегда жутко стыдившийся своих немногочисленных и случайных измен, испытал вдруг жгучее желание изменить по-настоящему, навсегда.

Не то чтобы он чувствовал головокружение или слабость в членах, или там некое такое чувство, как перед пропастью; не то чтобы у него встало на Веру Додеке, ничего подобного, даже мысль об этом показалась бы тогда Лемою кощунством — просто вот появилась у Лемоя богиня, которой он захотел служить.

Никто, кроме Веры, разумеется, ничего не заметил. Лемой просто кивнул ей в ответ и сказал: «Здравствуйте». Но он посчитал момент уместным для комплиментов. Он единственно не подумал о том, что комплименты у полицейских временами специфичны. И сказал, улыбаясь официальной улыбкой:

— Мне будет жаль, госпожа Вера, арестовывать такую роскошную женщину. Мне жаль будет также арестовывать вашего возлюбленного, Антанаса Федора, которого я хорошо знаю и который мне симпатичен, перед которым я привык чуть ли не преклоняться. Вам очень повезло, госпожа Вера, что вы стали его возлюбленной, я желаю вам счастья.

— Я знаю, — сказала Вера из-за Федоровой спины.

— Я просто обязан арестовать всех вас, но думаю, что это совсем ненадолго. Я хотел бы, чтобы вы это поняли.

— Мы это поняли, — холодно ответил за нее Федер, а Вера Додекс промолчала. — Но неужели без ареста никак нельзя? Что мы, в конце концов, такого страшного сделали? Вы можете убедиться, что никакого ущерба планете наш пикник не нанес. Пикник, заметьте, а не пробор! Зачем же…

— Не успел нанести, — уточнил Лемой. — Не успел. Но это никакого отношения… Я ничего не могу тут поделать, вы поймите.

— Послушайте, парни, — вклинился в разговор Андрей Рогожиус с еще не иссякшей доброжелательностью. Он улыбался и поигрывал многофункциональной дубинкой, своей, как видно, любимой игрушкой. — Сейчас к проборам, сами знаете, как относятся. Нам сейчас подставляться никак нельзя, а для вас это будет просто маленькая неприятность. Мы с вами и так всяких правил понарушали — будь здоров. Нам еще шею будут мылить, вы поймите, пожалуйста, за то, что мы спустились к вам, не связавшись с базой. Вас-то мы знаем, а там будут возникать — точно будут — такие люди!

Лемой и Федер одновременно испугались и сверкнули глазами на Андрея Рогожиуса, потому что лишнее он сказал, и хором проворчали:

— Помолчал бы ты, парень…

Потом они поглядели друг на друга и озабоченно поморщились. В их действиях прослеживалась такая слаженность и синхронность, что казалось, будто кто-то дергает их за веревочки.

Федер оглянулся. Аугусто, сменивший наконец свой идиотский белый костюм и переодевшийся в рабочий куаферский комбинезон «корректор» с огромными наплечниками последней конструкции, встретил взгляд Федера с показным безразличием.