Пленник
Шрифт:
Он заметил, что постель была застлана наспех, покрывало заправлено небрежно. Простыня, наверно, осталась та же. Значит, они лягут в постель, пропахшую потом и грязью других тел. (Белых? Черных? Желтых?) Вполне возможно, что недавно на этой постели лежала именно Ку…
— Как ты себя чувствуешь? — вполголоса спросил он девушку.
— Хорошо, — ответила она. И, подняв лицо, спросила: — Завтра?
— Завтра. В полдень.
— Как жаль. Очень жаль.
Была ли искренней печаль, которую он увидел на ее лице, или только притворством, простым движением мышц, предварительно разученным перед зеркалом? Он не мог забыть профессии Ку, а правила этой профессии требовали внушать мужчине если не уверенность, что он у нее единственный, то хотя бы иллюзию, что он самый любимый. Он знал, что она родилась на том берегу реки, среди рисовых полей, и что ее родители — крестьяне.
Лейтенант выпустил девушку из объятий, вытащил из кармана маленький футляр и открыл его.
— Тебе.
Ку взяла кольцо и, улыбаясь, как ребенок, которому подарили желанную игрушку, надела его на палец. Она прошептала:
— Красиво! — И добавила, подняв глаза: — Спасибо!
Это, видно, исчерпало ее запас слов. Ее глаза похожи на две темные луны, подумал он. На выпуклый лоб падает черная блестящая челка. Лицо почти треугольное, с широкими скулами, нос курносый. Верхняя губа вздернута и чуть-чуть похожа на крышу пагоды.
Он подошел к столу, налил вино в бокалы, один протянул Ку, и они некоторое время пили молча. Шампанское как будто настоящее, решил он, проглотив две таблетки аспирина. (Какой процент с этой бутылки получает Ку?) Он снова отпил, на этот раз побольше, и тут же подумал, что от шампанского у него вряд ли пройдет голова. Показав на кольцо, он спросил:
— Он… этот человек… понимаешь? — сомкнув большие и указательные пальцы, он прижал их к глазам, изображая очки хозяина. — Он не отберет у тебя это кольцо?
Ку недоуменно открыла глаза, показывая, что не поняла его. Лейтенант повторил вопрос, выразив его другими словами и сопровождая иной мимикой. Ку пожала плечами и, поставив бокал на стол, несколько раз постучала ногтем указательного пальца по циферблату своих часов.
— Время…
Еще одно необходимое слово из языка белых мужчин, которые покупали час любви. Ку повернулась, ушла в ванную и закрыла за собою дверь. Лейтенант расстегнул рубашку, снял ее и бросил на стул. Потом сдернул покрывало с кровати и начал, расхаживая по комнате, вытирать им шею, спину и грудь. Все, что он видел, слышал и ощущал сквозь головную боль и головокружение, сливалось в смутный кошмар. Далекая канонада, звуки музыкального автомата внизу, смех в возгласы солдат, повизгивания женщин…
Он бросил покрывало на пол, опустился на стул и стал следить за тараканом, который медленно полз по стене. Ему вспомнился вечер в этой же самой комнате во время сезона дождей. Обнявшись, они лежали на постели и прислушивались к барабанной дроби капель по железной крыше. Тогда уже две недели свинцовые небеса низвергали на землю потоки воды. Он ездил по окрестным деревням, вяз в жирной глине, липнувшей к ботинкам, к мундиру, к коже… Ему казалось, что все разбухло от дождя — земля, деревья, дома, люди. Да и вражеские партизаны появлялись словно из-под земли. В городе стены домов сочились водой, всюду пахло плесенью. Простыни на постелях были влажные. И все время жара, москиты и ощущение, будто мир вот-вот растворится под дождем и даже мозг у людей размягчится, превратившись в водянистую кашицу…
Несколько минут спустя из ванной вышла Ку, совершенно нагая — узкие бедра подростка, маленькая грудь… Погасив верхний свет, она зажгла лампу на тумбочке и села на кровати, скрестив ноги. Перед его глазами вновь возник образ студентки, объятой пламенем. Ку невозмутимо смотрела на него и ждала. Ее тело, казалось, излучало свет. Она была похожа на статуэтку из темной бронзы. (Как-то, в такой же вечер, он вдруг с улыбкой заметил, что ее пупок похож на крошечный стилизованный цветок лотоса.) Но сегодня он глядел на нее и сам удивлялся тому, что не испытывает никакого желания. Он представил себе Ку двенадцатилетней — в отцовской лачуге среди рисовых полей. Огромный белый наемник повалил ее… потом бросил лишившуюся чувств девочку среди развалин спаленной деревни, а сам пошел дальше, убивать и насиловать в других деревнях, и самолеты этой армии ландскнехтов продолжали безжалостно сыпать бомбы на эту землю и этих людей.
Ку улыбалась и ждала.
— Иди! — шепнула она.
Он не ответил и не сделал никакого движения, словно его загипнотизировали или заколдовали. «Такая маленькая, — думал он, — такая хрупкая. Как только у нее хватает сил выносить подобную жизнь?» От горьких мыслей на его глаза навернулись слезы. Когда ее молодость останется позади и она потеряет привлекательность, хозяин выбросит ее, как выбрасывают старую, ненужную зубную щетку. Мало-помалу Ку превратится в дешевую портовую проститутку. И в конце концов старая, беззубая, больная, вернется на рисовые поля, чтобы там умереть… А где в тот день буду я? Уж лучше ей, подобно буддистской студентке, предать себя теперь же очистительному пламени. Прежде чем наступит старость, дряхлость и полный распад.
К голове прилила кровь. Не надо было пить. Но теперь уже поздно об этом жалеть. Ку, по-прежнему улыбаясь ему, снова показывает на часики, напоминая, что время идет.
Он нерешительно встал, несколько раз прошелся по комнате, сел на край кровати и погладил девушку по волосам. Потом притянул к себе и ласково поцеловал в губы, тихо, легко, словно боясь причинить ей боль. В его поцелуе была нежность, а не страсть. Мысль о близости с ней вдруг вызвала в нем ужас, парализовала его. Она — двенадцатилетняя девочка. Его младшая сестренка… Ку, заметив его нерешительность, попыталась его обнять, но он отстранил ее, воскликнув «нет!» почти со злобой. Потом пошел в ванную, разделся, быстро принял душ, вернулся в комнату и лег рядом с Ку.
— Болен? — спросила она.
Он резко мотнул головой. Ему не было стыдно своей холодности, наоборот, она давала ему ощущение чистоты, до известной степени вознаграждавшей. Он гладил плечи девушки, ее кожа казалась нежной, как лепестки магнолии. (Кладбище, могила отца, джаз, сморщенные чулки матери.) Он слегка щекотал Ку, и она смеялась. А этот смех? Значит ли он, что ей приятно прикосновение его рук, или она смеется потому, что ее обучили, как должна вести себя женщина, когда она волнуется и пытается скрыть это, — в таких случаях следует негромко смеяться, словно все это не более как шутка? Он подумал, что сегодня его последняя ночь с Ку, и по его щекам потекли слезы (или это пот?), а сердце болезненно сжалось. Да! Жизнь поистине «повесть, которую пересказал дурак!» [1] Его виски по-прежнему стискивал обруч головной боли, продолжалась дальняя канонада, внизу стонали электрические гитары, а здесь, в комнате, таракан уже дополз до потолка. Рядом со своей огромной ступней он видел крошечную ножку Ку с розовыми ноготками — стрекоза с радужными крылышками на гробе его отца, чулки, висящие складками на ногах матери, и надпись на могильной плите, навеки врезавшаяся в память… И была роза, лежавшая посреди дороги, и учительница сказала, что сострадание могло бы спасти его… Внезапно его жена и сын оказались тоже тут, в комнате, около постели, и оба смотрели на него и на Ку, и на голове сына багровели бинты, и молчание обоих было обвинением, но — странно! — его это не тревожило, и его рука снова погладила лицо Ку… Он начал потихоньку говорить ей о своей большой любви — слова, полные нежности, которые она не могла понять, и поэтому только смеялась, тихонько смеялась, она, девочка, некогда обесчещенная грубым наемником… и жизнь была нелепой, и он всего лишь безымянный персонаж в кошмаре бога… Его охватила сильная усталость, он закрыл глаза, а Ку ласково гладила его по голове, вытирала пот с лица кончиком простыни. И она начала напевать ему потихоньку песню, мелодию которой он не мог уловить, монотонную протяжную мелодию — он когда-то слышал, ее играл на флейте один рыбак… Грустная-грустная… Он пытался следовать за этой мелодией, но она улетела от него, как птица… райская птичка, преследуемая, раненная, уничтоженная желтыми солдатами, которые сопели, отдавая честь своему императору, а огромная гитара наполняла мир своими приводящими в безумие стонами, и все наконец скрылось в темноте, и было хорошо отдохнуть, уснуть, не просыпаться больше…
1
В. Шекспир. Макбет, V акт.
В отеле «Старый свет» выделялись три освещенных центральных окна шестого этажа. Это были окна полковника. Одетый в легкую пижаму, он расхаживал по комнатам, в каждой зажигая лампы, будто кого-то или что-то искал. Он уже несколько раз пытался заснуть, но безуспешно. Его томила страшная усталость, и вместе с тем он был возбужден, как будто принял изрядную дозу декседрина. Зайдя в ванную, он промыл глаза, по рассеянности вторично вычистил зубы и прополоскал горло водой с зубным эликсиром. Поглядев в зеркало, он не сразу узнал себя. Потом вернулся в спальню и погасил все лампы. Температура кондиционированного воздуха в номере не поднималась выше шестидесяти градусов по Фаренгейту.