Пленник
Шрифт:
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Просто по ассоциации.
Полковник взглянул на своего подчиненного с неприязнью, но ничего не сказал. Потом, не желая продолжать разговор о проблемах родной страны, он пробормотал:
— Люди тут словно сотворены из совсем другого материала…
— Не все, полковник. Среди туземцев многие мыслят по вполне западному образцу, исполнены духа прагматизма. Я имею в виду политических деятелей и военных, жиреющих за счет нищеты своего народа и — к чему скрывать? — за счет нашей союзнической «щедрости». Они обогащаются с помощью черного рынка, проституции и торговли наркотиками. Некоторые из них щеголяют генеральскими звездами и наградами — люди на вид весьма почтенные, которым мы с вами отдаем честь…
— Давайте
— К несчастью.
— Уж не хотите ли вы сказать, что, по вашему мнению, нам следовало бы помогать другой стороне?
— Конечно, нет. Я отнюдь не считаю, что альтернативой должен непременно быть коммунизм.
— Кроме того, нам, как солдатам, не положено критиковать решения правительства, наше дело — воевать, драться как можно лучше, чтобы выиграть войну.
Майор уставился на своего командира выпученными глазами. «Мне и в голову не приходило, — подумал он, — что земля моей родины могла взрастить такой цветок: идеальный солдат, человек, для которого мундир стал второй кожей».
— Выиграть войну? — переспросил он, хотя и понимал, что разумнее было бы прекратить дискуссию. Но фарисейство полковника было красным плащом, способным разъярить даже самого кроткого быка. — А, собственно, для чего ее выигрывать?
— Вы прекрасно знаете. Для того, чтобы остановить наступление коммунизма и учредить господство демократии в этой части Азии.
— О, если бы все было так просто! — пробормотал майор. — Я не верю, что эта война сводится всего лишь к простому столкновению между коммунизмом и нашей демократией.
— Повторяю, что мы, как солдаты, обязаны сражаться, пока не победим, а не рассуждать! — почти выкрикнул полковник, будто отдавая приказ.
Майора передернуло, он заерзал на стуле. Какая муха укусила полковника? Что на него так действует? Жара? Ответственность за этот загадочный город, где враги повсюду подкладывают мины? Усталость, бессонница?.. Он явно болен — и физически и психически.
Майор внимательно посмотрел на своего начальника. Полковник был высок и строен, атлетически сложен — узкие бедра, широкие плечи. Коротко подстриженные белокурые и уже седеющие волосы гармонировали с цветом мундира и глаз, отливающих металлом и придающих его внешности что-то хищное. Крупное волевое лицо портили только слишком тонкие и бледные губы.
— Поймите меня правильно, майор. Не думайте, будто мне нравится война, в которую мы так или иначе вовлечены. Для человека с моим характером это слишком неопределенная и вялая война. Иногда я просто тоскую по иной войне — большой, настоящей.
Он поглядел на потолок и продолжал как в бреду:
— Вот когда я служил в Африке… Разумеется, днем пустыня — сущий ад, и от жары можно было сойти с ума. Горячие ветры, казалось, дули из жерла вулкана, а песок, который они вздымали, скреб по нервам, как наждачная бумага. Однако ночи были прохладными, даже холодными и действовали на нас, усталых и обожженных солнцем, как целительный бальзам. Мы видели звезды в чистом небе. И там не было ни этой проклятой тропической растительности, ни москитов, ни грязи… Кроме того — и это самое важное! — мы могли видеть лицо врага. Танк шел против танка, человек против человека, как некогда рыцари на турнире. Характер местности исключал саму возможность засады. А здесь мы увязли в затяжной, безликой войне, в которой мы сражаемся с невидимым противником… Находиться под прицелом и не иметь возможности ответить огнем — вот что приводит меня в исступление. Эта война настолько нелепа, что она еще никого у нас не вдохновила сложить про нее хотя бы песню…
А майор слышал только голос полковника, смысл же слов до его сознания не доходил, он думал о своем: «его проблема» — не мелка ли, не смешна ли она?.. Что подумал бы этот доблестный воин, если бы он рассказал ему о себе, о своих бедах, о своей семейной драме, такой ничтожной? Он мог бы это сделать кратко, не меняя интонации, без театральных эффектов… «Знаете что, полковник? — хотел бы он сказать. — Иногда я даже думаю, что эта грязная, отвратительная и нелепая война раздражает меня меньше, чем та обстановка, которую мне пришлось выносить в моем собственном доме до того, как меня прислали сюда. Почему? Да потому, что этот толстый и с виду спокойный человек, который сейчас сидит перед вами, был духовно выхолощен эгоистичной и властолюбивой матерью, сумевшей разрушить его семейный очаг. Да, моя жена потребовала развода, потому что не могла выносить интриг и даже просто присутствия свекрови. Представьте себе даму шестидесяти трех лет, вдову, твердо убежденную, что нет на свете ничего, достойного ее единственного и дорогого сыночка. Я не дал согласия на развод. Не только потому, что я католик — кстати сказать, неважнецкий католик, — но еще и потому, что любил и до сих пор люблю жену и детей — ведь она взяла их с собой. Да, мы все-таки разъехались. День, когда жена покинула мой дом, был для моей матери настоящим праздником. Ей хотелось, чтобы я подал в суд на жену за то, что она от меня ушла, чтобы я потребовал возвращения детей. Я отказался так поступить. В конце концов старуха удовлетворилась создавшимся положением. Потому что добилась главного: осталась одна со своим сыночком. Честное слово, полковник, был момент, когда я боялся, что возненавижу родную мать, и, может быть, я ее действительно ненавижу… но как бы то ни было, я возненавидел себя. В отместку — только кому? — я искал успокоения черт знает в чем. Женщины, алкоголь, жратва… и все это без удержу. Мне грозило увольнение из армии. Потом… потом меня послали сюда. Разрешением моих семейных проблем это не стало, но все же дало мне передышку. И вот я здесь. Моя одержимая любовью родительница пустила в ход все свое влияние вдовы сенатора, чтобы ее сыночка не отправили на «грязную войну», хотя и считала — как и многие другие матери, когда речь идет о чужих сыновьях, — что здесь проходят границы демократии, которые наши храбрые солдаты обязаны защищать любой ценой. Вот и все, полковник…»
А полковник показал на окно и спросил:
— Не думаете ли вы, майор, что вот сейчас, несмотря на всю нашу бдительность, на одном из этих деревьев прячется партизан и целится в моего лучшего офицера?
Майор насмешливо улыбнулся.
— Полковник, вероятно, говоря «мой лучший офицер», вы имели в виду не меня. Мне до этого далеко! Однажды я был обстрелян с крыши пагоды. Стрелявший промахнулся на какие-то миллиметры… Видно, спасение принес мой ангел-хранитель. И вот сейчас я снова на мушке вашего воображаемого партизана.
Полковник, словно не заметив этой колкости, продолжал:
— На днях я видел стоящих рядом нашего пехотинца, широкоплечего рыжего парня ростом чуть не в два метра, с лицом нордического воина, и щуплого туземца-партизана, рахитичного юнца. Контраст был разительный. И подумать только, эти людишки смеют противостоять крупнейшей военной и экономической державе, которую когда-либо знал мир!
— Между тем, — заметил майор, — нам следует честно признать: пока что мы войну не выигрываем…
— Ну, положим, наши неудачи и затруднения носят лишь временный характер. Рано или поздно мы уничтожим противника. Надо только, чтобы нам позволили напасть на самый очаг заразы, размозжить головы гидры. Мы должны вырвать зло с корнем. А зло гнездится вот здесь!
Он подошел к карте и указал на ней точку. Это была столица северной части разделенной страны.
— Победить противника с такими союзниками, как эти? — возразил майор, поднявшись и выколачивая трубку о каблук над корзиной для бумаги. — Вы ведь знаете, что, за исключением нескольких отборных частей, национальные войска сражаются плохо — они трусливы, у них нет ни стойкости, ни опыта. И к тому же они бесчестны — грабят и истязают жителей деревень, которые доверены их защите.