Плерома
Шрифт:
Люба повернула голову и стала смотреть в окно. Сегодня она была заметно свободнее в своих движениях, чем в прошлый раз.
– Вы спрашивайте, я ведь не знаю что вам интересно.
Вадим выжидательно помолчал и снова вернулся к своему растрепанному конспекту.
– Самое главное в самом начале, в первые недели Плеромы, это было навести порядок. Вернее, сохранить. Ибо замаячила угроза глобального хаоса. Поднялся всеобщий крик про конец света, хотя света как такового было пре достаточно. Государства зашатались; государство – это полиция, транспорт и телевидение… Правительства пали, но их никто не спешил сменить, до такой степени странной была обстановка. Те, у кого были какие-то обязанности, по инерции продолжали их исполнять. Поднимались, конечно, какие-то эскадрильи, произошли кое-где вспышки мародерства…
В комнату вошла медицинская сестра и поставила на стол перед Вадимом кувшин с апельсиновым соком. Слушательнице сок не полагался, ее питала лечебная тумба рядом с кроватью. Отхлебнув из стакана, «лектор» продолжил.
– Дальше, собственно, не так уж интересно.
Люба перекатила голову по подушке и теперь смотрела на «жениха».
– Нет, если вы хотите, я остановлюсь подробнее. Постепенно все стало разъясняться. Самым неожиданным и поразительным в этой новой энергии оказалось, что она очень проста в использовании и удивительно универсальна по своим свойствам. Можно было чуть ли не сразу закрывать все электростанции и закупоривать все нефтевышки. Опять же, очень быстро до всех дошло, что теперь теряет смысл всякая вооруженная, военная сила, любая страна может стереть в порошок любую. То есть все одинаково сильны или одинаково слабы, что одно и то же. Сверхдержавы какое-то время пытались что-то диктовать, на чем-то настоять, но поскольку смысл такого понятия, как суверенитет, быстро утрачивался… Да, и главное – деньги. Поскольку еды и одежды сколько угодно, домов легко и быстро можно настроить каких угодно, то деньги совершенно теряют смысл.
– А откуда она берется? – неожиданно спросила Люба.
– Кто она?
– Еда.
– Еда? Вся еда из Сахары. Туда мгновенно доставили нужное количество воды, перегнали пару несоленых айсбергов из Антарктиды, и барханы заколосились. У моего одноклассника там где-то ферма. Он сейчас здесь, приехал меня… (Вадим сообразил, что словно «поддержать» прозвучит неловко и перепрыгнул через него). А в Сахаре все прямо как в наивных детгизовских книжках, читанных в детстве. Планетарный климат, как я уже говорил, сам собой стал выравниваться. В сибирской тундре бахчи, бананы. Изобилие, благодать. Нет нищеты, значит, минимум преступности…
– Все-таки, значит, убивают, – с совершенно неожиданным ехидным смешком произнесла Люба.
Помолчав, Вадим сказал:
– До этого еще дойдем. А сейчас надо закончить предысторию, ведь по сути-то история еще и не начиналась. Важно усвоить следующую вещь: оттого, что каждый может получить «мерседес», геликоптер и даже золотой унитаз, не наступает на Земле «золотой век».
– Хочу золотой унитаз.
– Люба, это настолько доступно, что даже не повод для шуток. В морской воде растворены миллиарды тонн золота, раньше просто было дорого его добывать. А поскольку теперь понятие «дорого» исчезло…
– Хочу золотой унитаз!
– Да Бог с ним, с унитазом, поверьте, что мы подходим…
– Унитаз! – девушка смотрела в потолок и сердито улыбалась.
– Люба, к самому, может, важному моменту, во всей моей… преамбуле. Слушайте теперь меня особенно внимательно, я, например, с первого раза не понял ничего, и только…
– А вы были на моем месте?
– Да. И не так чтобы очень давно.
Вадим на секунду замолчал и надавил пальцами левой руки на глазные яблоки. Он вспомнил инструкцию. Объект будет всячески сопротивляться контакту, это защитная реакция сознания, желание остаться на «своем берегу». Поверить «лектору» – это значит признать, что новый мир существует на самом деле. Это значит признать свою смерть. Страх «бывшей» смерти не намного слабее страха «будущей». Современная психология еще до конца не разобралась с этим феноменом. Сопротивление «воскрешенного» может происходить не только в виде молчания, демонстративного невнимания, но и виде капризов («золотой
– Да, я был на вашем месте. Я тоже погиб много лет назад. И тоже долго не мог поверить, когда мне об этом рассказали. Мне это казалось издевательством, мерзкой шуткой. Я видел вокруг себя бесчисленные доказательства того, что я не в прежнем мире, но всеми силами уклонялся от признания даже самому себе…
– Вас убили?
– Я погиб.
– На войне?
– Так же, как и вы, Люба, обстоятельств своей смерти я не знаю. Даже в этом отношении у меня нет перед вами никакого преимущества.
– Мне сказали, что я попала под автобус.
– Мне сказали, что я умер под наркозом во время операции. Аппендицит.
– «Они» что, врут?
– Что значит «они»? «Они» – это «мы». И потом, не в этом дело. Когда я говорю, что я «не знаю», как я умер, это значит всего лишь, что у меня нет в памяти переживания момента своей смерти. Это как с рождением на свет.
– Я точно знаю, что родился, хотя, разумеется, и не помню, как это происходило, не помню своих первых ужасов и рыданий, и мне приходится верить на слово тем, кто меня видел в младенческом возрасте, что я кому-то обмочил брюки, когда меня качали на коленке. Понимаете?
Люба молчала, глядя в потолок.
– Я, например, могу в точности в деталях знать, как вы умерли, а…
– Расскажите.
Вадим мучительно помотал головой.
– Я же сказал, «например». Я… я не шофер автобуса, под который вы попали, а то мог бы и рассказать. А вы, если бы были операционной сестрой во время моей неудачной операции, точно так же могли бы описать мне в деталях мои последние минуты. Но, оказывается, природа лишает нас переживания факта нашей смерти. Так же точно, как и факта нашего рождения. Есть, правда, феномены, утверждающие, что припоминают, как сосали грудь матери в двухмесячном возрасте, да и это не доказано. Так же точно сознание всех «воскресших» отодвинуто на довольно большое время не только от самого мига кончины, но даже и от ситуации, в которой это случилось. Я вот, повторюсь, знаю, что погиб на операционном столе от аппендицита, но я совершенно не припоминаю, что у меня когда-нибудь что-нибудь болело в правом боку. Я не помню, как меня везли в больницу. Понятно?
Люба по-прежнему смотрела в потолок, но Вадим почувствовал, что она теперь слушает со значительно большим доверием, чем про Плерому.
– А как же черный коридор и свет в конце него?
– Это побочная, и весьма сомнительная психическая продукция того великого превращения, которому мы с вами подверглись. Есть мнение, что свет в конце этого коридора, который прежде видели люди в состоянии клинической смерти, это и есть бледный свет Плеромы, наблюдаемый нами сейчас повсюду и всегда.
– Хорошо, – сказала лежащая и надолго замолчала.
Вадим тоже молчал, продолжить свою грубо информативную лекцию он не решался.
– Скажите…
– Да, Люба.
– А что, все, кто тут вокруг меня, в больнице, и вообще, там, в городе, они все были мертвые, а теперь… воскресли?
– Нет, конечно. Я бы даже сказал, хотя статистики точной не знаю, что «воскресших», скорее, меньшинство. По крайней мере, не больше половины. Многие люди живы еще с тех пор, то есть с появления Плеромы. Вот хотя бы мой друг Валера. Ему очень много лет, но сейчас вообще живут очень долго и умирают очень редко, только, если так можно сказать, по особому разрешению. Или при условии полной выработки организма. Это отдельная область, когда-нибудь, если захотите, мы об этом поговорим. А так, болезни фактически все побеждены, воспроизводство органов и телесных тканей широко налажено. Операционные средства фантастические. Молекулярные скальпели, генетические протезы. С получением новейших энергетических возможностей наука о строении человеческого тела сделала громадный шаг вперед. Процесс старения замедлен чрезвычайно. Не полностью, но именно чрезвычайно. На земле сейчас не менее девяти миллиардов жителей.