Плейбой
Шрифт:
Первое, что бросилось в глаза и вызвало отвращение — хамоватая ухмылка на пол-лица; уже после этого я отметила безобразный шрам от левого уголка губ до самого уха. Если смотреть на его лицо только с левой стороны, можно было подумать, что кто-то пытался сделать ему «улыбку Челси».
Наверное, именно поэтому я в голове дала ему прозвище Чёрная георгина[1].
Ну и уже только после такого анализа личности георгины я подумала о том, что «Сталь» — самая неподходящая кличка для такого человека, как Сергей Сталевский. Сталь — это стержень, строгость и сила, а своим поведением (в особенности в тот злополучный
— Пропустите, — пищу я, делая очередную попытку отвязаться от нежелательного общества, но снова безуспешно.
— Куда ты так торопишься? — ухмыляется Георгина. — Псину свою выгуливать?
Чувствую обиду за Каина как за себя саму, но молчу, потому что любое моё слово может спровоцировать подвыпивших парней — и кто только пьёт с утра пораньше? — на какие угодно действия.
Сталевский делает шаг в мою сторону с явным намерением до меня дотронуться, но я шарахаюсь назад и врезаюсь во что-то мягкое.
По ощущениям на дерево совсем не похоже.
Снова отшатываюсь и резко оборачиваюсь; передо мной обнаруживается высокий темноволосый парень, обнимающий за талию красивую блондинку, которая, копируя своего спутника, неодобрительно смотрит в сторону компании.
— Кажется, девушка не желает выслушивать ваши бредни, — слышу глубокий голос брюнета. — Как насчёт отвалить от неё и дать ей пройти?
Сергей поднимает руки в примирительном жесте, а меня начинает мутить, потому что уж слишком много людей на один квадратный метр.
А один из них так и вовсе нарушает моё личное пространство.
— Вообще-то, мы друзья, — всё так же дерзко улыбается Сергей. — Давно не виделись, вот решили поболтать, вспомнить былые деньки…
От предположений насчёт того, что именно он собирался вспомнить, мне стало ещё хуже; нужно было срочно уносить отсюда ноги, пока не поздно.
— Мы с тобой никогда не были и никогда не будем друзьями, — проталкиваю воздух сквозь онемевшие губы, и, пользуясь случаем, огибаю Сергей по кривой, стараясь обходить как можно дальше.
С ним даже делить кислород и планету противно.
Сталевский что-то говорит мне в спину, но у меня так звенит в голове и пульсирует кровь в ушах, что я совершенно не слышу его слов — будто навязчивый шум на заднем плане. Каин, чувствуя моё состояние, слегка поскуливает и тянет поводок вперёд, помогая мне идти быстрее — тоже хочет убраться отсюда подальше. В этот раз в магазин не заворачиваем, а несёмся прямиком в спасительное нутро квартиры, захлопнув за собой дверь с такой силой, что за обоями посыпалась побелка; на пару секунд прислоняюсь спиной к двери и слушаю, как ускорившийся пульс, который ещё недавно грозился вынести мои рёбра, потихоньку приходит в норму.
— Что-то не так? — слышу голос мамы, которая вышла в коридор на чересчур громкий звук, которым я оповестила всех о своём возвращении.
Осторожно выдыхаю и качаю головой, потому что язык прилип к нёбу.
Мама сканирует меня взглядом и возвращается обратно на кухню — знает ведь, что, если я не захочу, ничто не заставит меня сказать что-либо. А я ещё пару минут стою в коридоре, уставившись остекленевшими глазами в стену, и пытаюсь понять, закончится ли всё это когда-нибудь.
Когда события вечера отпускают меня, я снимаю верхнюю одежду, беру из шкафа в своей комнате чистое полотенце и пижаму и иду в ванную — смывать с себя ощущение тотальной дисгармонии
Ну хорошо, я была не до конца честна: временами — как сейчас — я испытываю ещё кое-что помимо обиды, разочарования и боли.
Это злость.
Не на Сергея, хотя на него, конечно, тоже, а на саму себя — за всё: за слабость; за то, что опустила руки и не стала сражаться; за то, что раньше я бы заткнула его без особых усилий, заставив в полной мере ощутить свою никчёмность, а сейчас трусливо прячу взгляд каждый раз, как вижу его — будто это я, а не он, совершила что-то ужасное. Я должна была заставить себя сделать что-то хотя бы сейчас, но мне было банально страшно: если я напишу заявление, и дело дойдёт до суда, то не уверена, что кто-то поверит в виновность Сталевского. Во-первых, хоть он и был хулиганом, преподаватели никогда не охарактеризуют его как безответственного раздолбая, потому что у него даже после перемен не было проблем с учёбой — и вряд ли что-то поменялось в университете; его мать будет защищать его, даже зная, что он мог натворить нечто подобное — просто потому, что он её сын; про друзей я вообще молчу.
Что останется в итоге?
Кристина Чехова с вечным клеймом изнасилованной девушки, от которой все будут шарахаться; родители будут пугать историями обо мне своих дочерей, достигших переходного возраста — мол, будешь вызывающе на улицу одеваться, с тобой будет то же, что и с Чеховой. Я итак мало напоминаю себе человека; от прежней меня остались только фотографии — ещё одного удара я, боюсь, не выдержу.
Я знаю, что рассуждения здесь не помогут; так же как и самобичевание, гнев и жалость к самой себе — а ведь я напоминала себе мазохистку, которая упивается собственной болью. Вместо того чтобы приложить немного усилий и что-то изменить, я предпочитала сидеть на подоконнике, смотреть в пустоту и жалеть себя, по сотому кругу прокручивая в голове тот вечер, жирной полосой разделивший мою жизнь на две части. Не знаю, почему я цепляюсь за эти чёрные воспоминания — как будто до них в моей жизни не было ничего светлого и хорошего…
Подхожу к прикроватной тумбочке и включаю в розетку светомузыку с воткнутой в неё флешкой — эти мигающие огоньки раньше безмерно меня раздражали, а сейчас наоборот успокаивают, хотя глаза устают уже через пятнадцать-двадцать минут. Первая песня, разрушающая тишину комнаты — «Nigel Stanford — Automatica». Через клип она воспринимается почему-то много лучше, заставляя мурашки бежать по телу (особенно проигрыш), но и сейчас она рождает внутри меня какое-то странное ощущение — предчувствие каких-то перемен и желание сделать какую-нибудь глупость.
Совсем как раньше.
Вздыхаю и снимаю с головы полотенце, позволяя влажным прядям волос рассыпаться по плечам; всего через две недели мне предстоит вернуться в университет, снова контактировать с людьми и при этом делать вид, что всё в порядке, иначе люди будут задавать слишком много вопросов. Среди студентов есть несколько девочек, которых раньше я называла подругами — именно сейчас я жалела, что тогда рассказала им о том, что случилось. Конечно, мне нужна была поддержка, и я не думала, что когда-нибудь мы вдруг просто перестанем общаться, но это случилось, и теперь я не знаю, как вести себя с ними.