Плоды страсти
Шрифт:
– Хочешь знать, что меня сразу покорило в Мари-Кольбере?
Его звание. Нет, погоди, не совсем так: не само звание, а та манера, с которой Мари-Кольбер произносил его. Финансовый инспектор первого класса. Это напоминало ей русские романы, которые Бенжамен читал им, когда они были детьми. В этом «финансовый инспектор первого класса» был заключен весь Гоголь и весь Достоевский, вся патетическая русская душа обедневших и голодных мелких дворян, которые, чеканно произнося свои титулы, убеждали себя и окружающих в том, что все еще живут. Я – финансовый инспектор первого класса, это вам не лишь бы что! Разумеется, Мари-Кольбер не так чтобы уж гордился своим званием и, разумеется, не имел ничего общего с голодным
Выпускник Национальной школы администрации и волшебница… две потерянных души… вот что покорило ее.
Она выслушала его, поговорила, согласилась встретиться еще раз, немного посмеялась про себя над жаргоном, которому он научился в Национальной школе администрации, и ее сердце сжалось от боли во время его рассказа о дурной наследственности Робервалей – «он не утаил от меня ни одного отвратительного поступка своих предков, наоборот», – сжалось до того сильно, что она решила сделать ему ребенка как можно скорее, чтобы хоть разок обновить кровь Робервалей; мысль о замужестве привела ее в полный восторг, она тут же нашла для него самые идеалистические оправдания: какая прекрасная пара, эти контрабандисты гуманитарным грузом! – однако настоящая правда заключалась в том, что все это время, произнося все эти речи, она думала лишь об одном: о той минуте, когда она разденет Мари-Кольбера, погрузит его огромное тело в горячую ванну и станет медленно массировать его. Она смягчит его суровую жизнь, сделает его самим собой. Вот что на самом деле взволновало ее. При мысли о горячей ванне ее тело начинало мелко дрожать. Ей казалось, что в этой ванне она потеряет свою угловатость, что горячая вода передаст ей свою теплоту и что только тогда она будет способна полюбить…
– Но все, как ты знаешь, произошло не совсем так, как я предполагала.
Может, это случилось из-за одной маленькой детали: в их номере люкс на Банхофштрассе оказалось две ванных комнаты.
– Как можно было разжечь любовный огонь после того, как мы разбежались по своим ванным?!
Нырнув под одеяло, Мари-Кольбер выполнил супружеский долг так, как выполняют условия делового договора. Без чрезмерного рвения со своей стороны. С презервативом. С тех пор как была окончена процедура подписания документов в компании с Альтмейером, она не могла вырвать из него ни слова. Ни слова, ни ласки. Что касается горячей ванны, то она приняла ее в одиночестве. После.
Чтобы успокоить сухое жжение внутри тела. И когда вода полностью остыла, из ванны вышел не человек, а глыба изо льда и стыда, которая и вернулась в Париж ночным поездом.
– Нет, Бенжамен, только не надо утешений! Послушай лучше о том, что было дальше. Итак, я стою перед автоприцепом и не желаю жаловаться на жизнь: и тогда не хотела, и теперь не хочу.
Куда пойти? С кем поговорить? С Лауной? Лауна – неплохое решение. Если только Лоран в отъезде. Тогда печали Лауны отвлекут ее, и из человека, нуждающегося в утешении, Тереза превратится в утешительницу. Другими словами, жизнь снова войдет в свое русло. Ну нет, Тереза не желает никого утешать. Тереза злится на весь свет. И в первую очередь на себя. На то, что сама себя выставила посмешищем. Взять, к примеру, историю с ванной, ну надо же быть такой идиоткой! Целыми месяцами мечтать о том, как она принимает эту ванну! А теперь ее тело всеми порами кожи вопит: ванны в любви ничего не стоят. Вода осушает любовь. Это объективные данные. Молодые люди, если вы любите, не мойтесь. Сразу погружайтесь в жар пламенной любви. Отбросьте предварительные водные процедуры. Впрочем, и после не мойтесь. Сохраняйте следы любви как можно дольше.
– И тут я захохотала как сумасшедшая.
Да, сидя с хозяйственной сумкой у ног в вагоне метро, который нес ее через Париж, напротив парочки влюбленных, с опаской посматривавших на нее, она взорвалась тем безумным смехом, который в любое мгновение готов перерасти в глубокое рыдание или вспышку ярости. В ярость, скорее. Скорее всего, в ярость. Теперь она знает, что будет делать. Знает, куда отправится. Сейчас же. Курс – Мари-Кольбер! Проснувшись и не обнаружив ее рядом, он, видимо, тоже вернулся на родину. Но почему он не подал ей никакого знака? Почему не позвонил? Почему не пришел? Разве ему неведомо, что, бросая мужчину, женщина тем самым дает ему определенное послание? Почему он не ответил на это послание? Однако когда задаешь себе слишком много вопросов, то в конце концов находишь на них ответы.
Потому что я полный ноль без палочки, вот почему! Потому что я абсолютная чемпионка мира среди идиоток! Потому что я возжелала ванну больше, чем человека, вот почему! Потому что я была нема и холодна, как надгробный камень, когда он нырнул под наше одеяло, вот почему! Потому что я слишком много читала «Женщину – хранительницу семейного очага» и отправилась на любовную битву, словно довоенная жительница Цюриха! Потому что у него оказалось не больше опыта, чем у меня, а я не смогла ему помочь! Но я же его любила, я же его любила! Я любила его и по-прежнему люблю! Люблю и бегу к нему! Я бегу к нему и на сей раз отдаюсь ему, вся, всей душой и телом! Я бегу к нему, и на сей раз он – мой! Гордость побоку, прочь сдержанность! Плотина прорвана! Я несусь к нему!
Она уже не в метро. Она бежит прямиком к дому № 60 по улице Кенкампуа. Он будет мой, я подарю ему себя, вырву его из нашего прошлого, из наших семей, из наших страхов, пусть заговорит наша плоть, пусть наши тела сплетутся в одно, я погружу нас в ночь любви, которой никогда не знала любовь! Никаких ванн! К чему мешкать! К чему бормотать слова любви! Сразу к делу! Займемся изобретательством в любви! Мне столько предстоит изобрести! Столько изобрести и заодно сделать маленького Робервальчика! Улучшить раз и навсегда род Робервалей!
– Все было в точности так, Бенжамен! Я что есть духу взлетела по лестнице, и знаешь, что я чувствовала? Я словно погружалась в любовь!
Тишина в нашей комнате. Все молчат: Жюли, Тео, Эрве.
Ну и я молчу.
И выдохшаяся Тереза.
Такое ощущение, что у нее от одного лишь воспоминания о той ночи перехватывает в груди дыхание.
Влюбленная Тереза.
Глаза блестят, руки до боли сжимают мои руки.
Так вот, значит, в чем дело!
Тереза де Роберваль в ту ночь просто-напросто занималась любовью со своим мужем…
С мужем, который за час до того подослал к ней убийцу…
Вновь обретенная любовь. В то время как где-то далеко догорает чешский автоприцепчик…
О Титюс… О Силистри… да… ну все… я скумекал… понимаю вас… хорошо.
Итак, полное молчание.
Все замерли и молчат.
Вновь обретенная любовь… После чего Тереза, вся светясь от счастья, возвращается в нашу скобяную лавку, а в это время кто-то убивает ее вновь обретенного мужа.
…
Мы молчим, пока в комнате снова не раздается тихий – тише не бывает – голос Терезы:
– Хочешь знать, что произошло дальше, Бенжамен?
Ну, раз уж мы так далеко зашли…
– Так вот, и на этот раз все произошло не так, как я думала.
Нет?
Нет.
Он поджидал ее на лестничной площадке.
– Знаешь, что он сказал?
Задыхаясь от переполняющих ее чувств, она поднимается на последний этаж особняка. После поворота, когда до лестничной площадки остается совсем немного, она замечает его: одетый в костюм, он стоит наверху, не двигаясь с места. Он бледен – немного, и без обуви – в одних носках. Неизвестно почему, но именно это поражает ее больше всего. Не бледность, а носки. Она, разумеется, по-прежнему малоопытна в любви, но интуиция подсказывает ей, что некоторые носки охлаждают желание быстрее, чем самые холодные ванны. Итак, он стоит наверху – в костюме и в носках. Не улыбается. Не открывает ей своих объятий. Не проявляет никаких признаков гостеприимства. Он лишь рассматривает ее клеенчатую, в сине-белые квадратики сумку и спрашивает: