Площадь Борьбы
Шрифт:
– Туши там, внизу!..
Дама слушала со слезами, и было видно, что ей хочется броситься Куркотину на шею.
– Да вы поэт, Сергей Яковлевич! – смущенно сказал Даня.
– А вот этот человек! – вдруг вскричал Куркотин, показывая на Даню. – Нет, я вам говорю истинно, вот этот человек – он заряжает нас всех своей молчаливой уверенностью, своей немногословной иронией, он душа боевого расчета! Мой друг… – гордо сказал Куркотин. – Мой друг, Даниил Владимирович Каневский.
– Очень приятно, – зардевшись, сказала Валечка.
– Хочется сказать – давайте отметим нашу встречу!
Но Куркотин и Валечка посмотрели на него с несколько брезгливым недоумением, как будто он икнул в опере.
Вот так рассказать Наде или девочкам о своем боевом дежурстве он бы никогда не сумел.
Впрочем, тут был нужен особый дар – которым, безусловно, обладал Куркотин.
Несмотря на возраст – а он был старше Дани, Куркотину было далеко за пятьдесят, – несмотря на одышку, нездоровую полноту, боли в суставах, несмотря на все признаки надвигающейся старости, Куркотин обладал даром зажигать и зажигаться. Это был удивительно вдохновенный тип. Он был настолько искренен в этом своем вдохновении, что Даня проникся необычной для него симпатией – ведь, в сущности, он совсем не знал этого человека, они виделись только во время дежурства. В сущности, он совсем не знал этого человека.
Впрочем, однажды рано утром их, пожилых мужчин, ответственных работников разных ведомств и комиссариатов, погнали на строевую подготовку куда-то в район Красных казарм, где был огромный плац. Там им выделили место, и они тренировались, печатая шаг и выполняя команду «раз-два, кру-угом!».
У Куркотина это никак не получалось, и тогда он отошел от строя и начал тренировать свой поворот сам. Было слышно, как он себе подсчитывает шаги:
– Раз, два, кру-угом.
Потом они стреляли из винтовки по мишеням.
Даня попал два раза, Куркотин три.
Возвращались в центр вместе на трамвае.
Куркотин вдруг спросил:
– На Гражданской воевали?
Даня неохотно кивнул.
– Где?
Вопрос не предвещал ничего хорошего. Такие вопросы задавали на партийных чистках. Ну и в другом месте. Но тут вроде бы иная ситуация была, не чистка и не допрос.
– На Юго-Западном фронте воевал, – коротко ответил Даня.
– Ясно, ясно… – торопливо кивнул Куркотин. – А я в политотделе Екатеринославского чека. Помнят еще руки, как заряжать винтовку, помнят…
Проехали еще некоторое время молча, и вдруг Куркотин сказал, задумчиво глядя в окно (и не глядя на Даню):
– Понимаете, Даня, – сказал он. – Таким людям, как вы, с вашей биографией… лучше всего сейчас пойти на фронт. Война все спишет. Это сейчас спасение для многих. Может быть, и для вас. Поверьте мне, опытному газетному волку.
Даня помолчал.
А потом ответил сухо и ясно:
– От судьбы не убежишь, Сергей Яковлевич.
Тот смутился и покраснел.
Приближение фронта – а фронт приближался к Москве со страшной, нечеловеческой скоростью – заставило многих задуматься о своем прошлом.
Фронт должен был залатать воронки, бреши и прорехи, которые в ином случае зияли бы почти в каждой биографии: коммунисты,
Выйдя тогда из трамвая, Даня почувствовал себя так, будто объелся жирного, дышать было трудно, его даже чуть подташнивало.
Он сошел с трамвая много раньше, где-то в районе Покровки. И решил шагать до дома пешком.
Сначала он осторожно обдумал – а с какой стати Куркотин вдруг пристал к нему с этим? Может, не случайно? Может, он знает гораздо больше, чем говорит? Даня прекрасно изучил эту скользкую манеру напугать и ошеломить, как бы между прочим, невзначай зацепившись за какое-то слово, за мелочь. Но здесь было не то. Не так.
Да и похож ли Куркотин на стукача?
Нисколько не похож. Важный, и вместе с тем смешной, вечно голодный, но гордый и напыщенный, как воробей на бульварной дорожке, сидящий в ожидании хлеба от скуповатой старушки.
Тогда почему? Откуда возникла эта тема?
«Ну неужели так трудно сообразить, – уговаривал сам себя Даня. – Гражданская война, мои явно неохотные ответы, да господи, просто опытный человек все понял, обо всем догадался».
Он медленно шел вверх по Покровскому бульвару.
Мимо прошел один патруль, потом второй. Процокала подковами лошадь под конным милиционером.
Прогрохотал трамвай. От Яузы поднимался густой молочный туман. Он зримо висел между ветками, рассыпаясь от соприкосновения с чем-то твердым – с птицей, стволом дерева, с его рукой.
Кора молодого тополя влажно блестела. В лужице плавал желтый помятый лист.
Стены домов были в сырости, в плавающем воздухе октября. Он сладко вдохнул этот северный воздух, который так и не успел еще до конца полюбить. Горький и сладкий одновременно. Предательский воздух.
В сущности, Куркотин говорил правду. Но и сам Даня тоже говорил правду: от судьбы не спрячешься ни на фронте, ни в тылу. От неизвестности не убежишь. Торопиться с этим не стоит. Смерть или жизнь – она найдет его сама. Поможет ли он фронту с винтовкой в руках?
Навряд ли.
Вот Миля торопился, он всегда хотел все решать сам. Великий, могучий и непобедимый Миля.
На Цветном вновь встретил девушек с аэростатом. Зашел в столовую, чтобы согреться. Заодно съел борщ. Есть уже хотелось.
Мародерство в Москве началось сразу после первых бомбежек. Квартиры стали обчищать как раз во время тревоги, когда все хватали детей, документы и бежали в убежище. Участились грабежи дач. Сергей Яковлевич Куркотин, с которым они продолжали радостно общаться (а что еще делать долгими часами на крыше, когда самолетов нет?), очень беспокоился за свою писательскую дачу в Удельном по Казанской дороге. Говорил он, что грабежи дач теперь стали постоянными и что они приобретают все больший размах – воры выбивают стекла, выносят мебель, вещи, портят обои, ничего не боятся.