Шрифт:
Александр ЕтоевПлыл по небу самолетик
– Ты, дачник, погляди, какое у нас здесь небо. А солнце. А травка у нас какая. В городе-то, небось, камень. Да эти, как их, троллейбусы.
Небо было белое, солнце – круглое, трава – обыкновенная, золотая. По траве гуляли толстые коровы с рогами и маленькие божьи коровки.
Пастух дядя Миша сосал пустой стебелек и жмурился от круглого солнца.
– И коровы у вас не водятся. Гляди, та вон, это Марья Ивановна, она у нас мать-героиня.
Марья
– Ты, Марья Ивановна, гуляй, это я так, для примера.
Самолетик вынырнул из-за темной горбушки леса и жужжа полетел к нам.
– Паша летит, кум мой, Павел Семенович.
Дядя Миша вытащил из кармана похожую на ежа кепку, радостно ткнул ею в небо и снова убрал в карман – чтобы не выгорала.
– Эй, на бомбардировщике! Смотри усы на пропеллер не намотай, не то девки любить не будут, – крикнул он далекому летчику и подмигнул мне: – Паша летит, кум. Он у меня мужик серьезный, с высшим образованием.
Самолет стал громче и толще, тень от него прыгала по тихой траве и по мягким шарикам одуванчиков.
– Это он Кольку в Васильково повез – зуб рвать. Сын у него, звать Колька. Зуб у Кольки не выпадает – молочный, а не выпадает, хоть тресни. А зубной врач работает в Васильково, вот они в Васильково и едут, это отсюда километров десять, а может, и все двенадцать.
Самолет был похож на стручок гороха, если к нему приделать самолетные крылышки, – веселый длинный стручок, – и я вспомнил, что с утра ничего не ел.
И тут самолет чихнул и будто бы обо что-то споткнулся.
У меня внутри даже екнуло.
Дядя Миша все еще улыбался, но уже, скорей, по привычке. Через секунду от улыбки остались только трещинки в уголках губ.
Он вынул свою ежовую кепку и хлопнул кепкою по земле. С испуганных стебельков травы посыпались божьи коровки.
– Это что ж… – Он натянул кепку на голову и глазами уткнулся в небо. – Это ж Паша, кум мой, и Колька… Па-а-ша! Вы ж в Васильково, зуб же у Кольки… Па-а-ша!
Самолет молчал; на борту его было написано: «Посевная»; узкая восьмерка пропеллера висела у него на носу, как сбившиеся очки. Он медленно падал вниз.
Расталкивая толстых коров, дядя Миша вприпрыжку сиганул по траве. Я тоже оседлал свой велосипед и закрутил педалями за ним следом.
Трава была густая и хлесткая; толстые коровьи лепешки росли на ней, как грибы; они дымились на солнце, и воздух был волнистый и теплый. Колеса застревали в траве, трава набивалась в спицы и прорастала сквозь дырочки моих новых красных сандалий. Тогда я схватил в охапку велосипед и припустил бегом.
– Не имеешь такого права! – кричал дядя Миша вверх. – А еще летчик. У тебя ж Колька, ему зуб в Васильково драть. Тяни, тяни, там болото, за лугом, где камыши.
Луг был длинный, а тень самолета делалась все чернее и гуще. За лугом, куда показывал дядя Миша, за низкими ольховыми островками дремало во мху болото. В августе на нем собирали клюкву и делали из нее кисель. Сейчас был июль, клюква еще не поспела, и, кроме комаров и лягушек, ничего живого там не было.
Самолет, наверное, понял, наверное, послушался дядю Мишу, потому что, хоть и с трудом, повернулся лицом в ту сторону.
Я бросил велосипед в траву, бежать сразу стало легче. Я быстренько догнал дядю Мишу, но он на меня даже не посмотрел.
– Ветра бы, – сказал дядя Миша, выщипывая из кепки колючки. – Без ветра может не долететь. Па-а-ша! Тяни, только не останавливайся, кум ты мне или не кум!
Я тоже замахал руками, как мельница, и по траве побежали волны. Я замахал сильнее – на волнах выросли буруны.
– Молодец! – кричал дядя Миша – не мне, а в тугие крылья, которым помогал ветер. – Теперь дотянет. Паша – летчик геройский. Кум мой, с высшим образованием.
В самолете открылась форточка, и из нее вылетел нам навстречу белый острогрудый кораблик. Я первым выхватил его из прозрачной реки.
– Записка, – сказал я на бегу дяде Мише.
– Что пишут? – сказал он на бегу мне.
– Непонятно, – ответил я дяде Мише.
– Это Колька, у него почерк такой. Ему в школу только на будущий год. Дай мне.
Я передал исписанный каракулями кораблик.
Лицо у дяди Миши стало серьезным, он медленно шевелил губами и морщил лоб:
– «Зубуженеболит». Ага. Зуб уже не болит. «Нехочукзубному». Ну – Колька, ну – паразит. Не иначе, он какую-нибудь гайку в самолете свинтил, чтобы зуб не рвать. Ну я ему покажу, пускай только сядут.
Мы побежали дальше, следом за тихой тенью от самолета. Дядя Миша бежал и то и дело покрикивал, поддерживая подъемную силу и боевой дух.
– Паша! Как ты, справляешься? Рули в болото! И помягче, помягче, не то клюкву всю передавишь.
Все-таки мы прибежали вторыми. Самолетик уже дрожал на кочках, и из дверцы в гладком боку свешивались босые ноги.
– Утопил, – сказал летчик Паша, тоскливо почесывая усы. – Тоська ругаться будет.
– Ты об чем? – подозрительно спросил дядя Миша. – Что утопил-то? Не Кольку?
– Колька здесь, вон он за кочкой прячется. Ботинок я утопил, левый. Тоська на Новый год мне купила, а я его в болото – с концами.
– Как же, помню я твой ботинок. Облупленный еще, вот такой. – Он показал на мой нос, потом вспомнил, что мы не знакомы, и представил: – Знакомься, Паша, это Сашка, он у нас дачник, они у Васильевны живут, Петьки Пономарева сватьи.