Плюс-минус вечность (сборник)
Шрифт:
Брекфаст у моей хозяйки превзошел любой гостиничный: омлет с ветчиной, оладушки с вареньем, овсянка, сыр с колбасой. Я уплетала, не задумываясь о калориях: что значит лишний килограмм веса или лишний сантиметр талии в сравнении с тем, что ни эти килограммы, ни эта талия могли уже вовсе не существовать на свете?!
– Ну, как, детонька? – осторожно спросила меня старушка после того, как я горячо поблагодарила ее за завтрак. – Дальше куда поедешь или у меня останешься?
– Конечно, у вас!
И я с легким сердцем оставила у хозяйки своего «Вюиттона» и отправилась заново осваивать мой любимый город. Мой новый город.
Город, в котором я теперь буду жить.
И еще хотела я совершить одно дельце…
Город меня не разочаровал. Точнее, очаровал снова. И очаровал – со страшной силой. Только в Питере можно нынче услышать такие обрывки разговоров в толпе:
– Ты знаешь, ведь счастье, я полагаю, является некой вневременной категорией…
– Мне кажется, Льоса, наконец, написал свой лучший роман…
– Может, наш равнинному городу как раз и не хватает какого-нибудь небоскреба?..
И все это – с промежутком в семь минут, в толпе на Невском!.. Какой разительный контраст с Москвой, где все разговоры – только о деньгах, и о понтах, и все вокруг – деньги или понты!..
Только в Питере можно увидеть дядьку в пижаме (!), прогуливающего на Литейном болонку.
Только в Питере мужик может устроиться в одиночку на гранитных ступеньках набережной с воблой и пивом и блаженно вкушать свой неспешный обед, подставляя лицо июньскому солнцу…
Только в Питере болельщики, словно где-нибудь в Севилье, едут на стадион, высунувшись из окон машин со своими знаменами и непрерывно сигналя…
Да, я знала, что здесь бывает зима, и ледяной ветер, высекающий слезы, и солнца не видно в мглистом тумане, а светло лишь три часа в день – но это не мешало мне находиться в эйфории, и с каждым шагом уверяться в мысли, что сей град – мой!..
Однако со вторым пунктом моей новой жизни дело обстояло сложнее.
По домашнему телефону Георгия мне ответили, что он давно здесь не живет и его нового номера никто не знает. Его мобильный четырехлетней давности оказался наглухо отключен.
Наступило время обеда. Наш с Георгием любимый «лягушатник» на Невском был превращен в магазин – и я уселась в кафе, тоже с видом на Казанский собор – но на втором этаже свежеотреставрированного Дома книги. Тут-то ко мне и подсел редкостный красавец.
– Вы извините, но все столики заняты…
Я исподволь разглядела его: да, красавец, но при этом совсем не прекрасный во всех отношениях метросексуал, а брутальный мужчина в духе Бандероса. От него пахло незнакомой мне, но обвораживающей туалетной водой. И еще почему-то – морем…
И сердце вдруг толкнулось: а что, если он, этот незнакомец, – достойная замена моему, кажется, утраченному навсегда, Георгию?
Через десять минут мы болтали с ним как старые приятели. Его взгляд был обволакивающим, как и его одеколон. От него так и исходили флюиды мужественности. Казалось, их могло хватить на всех теток в книжном кафе – однако его корпускулы любви имели единственный адрес, и атаковали одну меня.
Я не стала раскрывать перед незнакомцем карты: просто туристка, приехала на выходные развеяться в северную столицу. Он сказал, что работает в автобизнесе, и это могло означать все, что угодно. Может, он впаривает в крутом салоне новые «Вольво». А, может, чинит старые «Жигули». Впрочем, какое это имеет значение – когда руки у него сильные, а пальцы тонкие, с ухоженными ногтями. И говорил он тоже как обволакивал: тембр голоса, как у Высоцкого, а слова – нежные. Я почувствовала, что у меня замирает под ложечкой и холодеет внизу живота.
Он сказал:
– Хотите, я покажу вам Питер, какой вы ни разу не видели?
– Такого Питера нет. Я здесь была тридцать восемь тысяч раз, и видела все.
– Вы себе льстите. А памятник Носу? А дом, где жил Раскольников? А котельная, где работал Цой?
Да пусть хоть котельная, с такими-то руками и голосом!.. И через пять минут мы сидели в его машине, очень достойной «Ауди» с кожаным салоном, и он пришпорил своих лошадей вдоль да по Невскому…
А когда был осмотрен – каюсь, изнутри кондиционированной прохлады авто – дом Раскольникова и уже назревал первый поцелуй, у моего рыцаря зазвонил телефон. Он взял трубу и вдруг гаркнул:
– Че ты мне звонишь?! Сам ни черта решить не можешь?!
Превращение ласкового кавалера в вопящего смерда оказалось столь стремительным, что я даже вздрогнула.
А дальше – не стесняясь ни меня, ни канала Грибоедова – он вдруг обрушил на своего собеседника – по-видимому, подчиненного – такой поток злобного мата, что у меня аж дыхание перехватило. Мой принц брызгал в трубку слюной, и на его лбу от злобы вздулась жилка. Казалось, он готов от ярости выпрыгнуть и из кожаного сиденья, и из льняных штанов. Таких зверских ругательств я не слышала даже от грузчиков нашей магазинной сети на всех просторах СНГ.
А когда он закончил, то преспокойно бросил трубку на «хэндс-фри» и почти ласково обратился ко мне:
– Ну, что – погнали дальше?
Мы объездили с ним еще штук шесть неизвестных питерских памятников – но я отклонила его предложение поужинать. И никаких поцелуев в авто больше у нас не назрело. С моей стороны и не могло назреть, как он ни ерзал.
По отношению к своему новому знакомому я вдруг стала холодна, как лед, а когда он однажды дотронулся до меня своими сильными длинными пальцами – даже вздрогнула. Нет, я вовсе не пай-девочка, могу и сама для придания речи сочности запулить ненормативной лексикой – но я терпеть не могу хамелеонов. Со мной он, значит, ластится, как котик; на подчиненного орет, как разгневанный буйвол, а с начальством или с крутыми, наверно, скулит, как поджавшая хвост собака?..
Может, я слишком требовательна и несправедлива, но мы расстались просто друзьями (и даже обменялись телефончиками), но ни отвечать на звонки моего нового знакомого, ни встречаться с ним мне больше не хотелось…
…А потом начались будни. Я по-прежнему проживала у милой старушки на Лиговке. И оказалось, что в Питере – как, наверно, в любой точке на земле – жизнь далеко не столь безоблачна, как кажется в первый день, когда утреннее солнце ломится в окна.
Я наведалась в порт. Меня манили синие просторы. У пирса стоял белоснежный паром. В криках чаек мне чудилось: «Плыви! Плыви!..» Но когда я, с третьего захода, добилась аудиенции в кадрах, мне предложили место буфетчицы на сухогрузе, уходящем в Арктику. И преподнесли сие как величайшее одолжение, за которое я должна расплатиться – желательно, натурой, не выходя из начальственного кабинета.