По-братски
Шрифт:
Хоффманстааль улыбнулся.
— Не смотрите на меня так. Уверяю вас, я почти совершенно не опасен — Он мягко рассмеялся. — Могло быть ведь и гораздо хуже. Представьте себе, например, что я был бы, к примеру, вервольфом. А?
Несколько секунд он ждал ответа, потом продолжил:
— О да, ликантропия вполне реальна, реальна, как эти чайки. Или, проводя более подходящую аналогию, — реальна, как эти акулы. Знаете, как-то в Париже я целых три месяца прожил с одной молодой особой. Днем она была мойщицей в публичных банях, а ночью — волком. Вернее, вервольфом — это не совсем одно и то же. Она выбирала свои жертвы по их…
Крэйг оцепенело слушал, сознавая,
— …и когда жандарм увидел, что пуля, которая убила ее, — обыкновенная, свинцовая, он сказал: «Месье, вы обошлись с этой pauvre jeune fille неблагородно». Ха! Естественно, для меня это был довольно грустный момент, и все же…
— Перестаньте! — выдохнул Крэйг. — Превратитесь… превратись в нетопыря и улетай. С глаз моих долой… напился моей крови…
Он попытался отвернуться, но локти разъехались, и лопатки со стуком ударились о днище лодки. Он лежал с закрытыми глазами, и в его горле стоял ком — одновременно хотелось смеяться и тошнило.
— Я не умею превращаться в нетопыря, друг мой. Мерзкие созданьица… — Хоффманстааль тяжело вздохнул. — И в гробу я не сплю. И, как вы уже заметили, свет для меня безвреден. Это все предрассудки. Суеверия!.. Вы знаете, что мой дед умер оттого, что ему пробили сердце осиновым колом? — Его брови сердито встопорщились. — Поверьте уж, мы, те, кто отличен от вас, больше должны бояться суеверных невежд, чем они — нас. В конце концов, их так много, а нас так мало!
Все эти долгие ночи, проведенные в шлюпке, перед Крэйгом стояло строгое, укоризненное лицо отца. Отец Крэйга был баптистским проповедником. Когда шлюпка дрейфовала по зеркальной морской глади, отражающей звездное небо с такой отчетливостью, что казалось, будто она висит в центре огромной звездной сферы, когда Крэйг чувствовал теплые, влажные губы вампира на своей шее, — тогда стыд материализовывался перед его взором в лицо отца.
Что же… по крайней мере, он сопротивлялся сколько мог и сдался не сразу. Но он не получал никакой еды, и скоро голодные спазмы скрутили его живот мучительной болью, а с запекшихся губ срывались мольбы о глотке воды. Наконец, содрогаясь от омерзения и страха, он позволил вампиру насытиться.
Впрочем, это оказалось не так плохо, как он ожидал. Жалящая боль укола острых клыков, прокалывающих кожу и плоть (странно, что он раньше не замечал, какие они острые!); затем начинало действовать анестезическое вещество в слюне вампира, и чувствительность исчезала. Вещество, выделяемое вампиром, обладало, похоже, и одурманивающим действием. Когда онемение захватывало все лицо, а губы и щеки будто замерзали (как после инъекции у дантиста), перед глазами появлялись диковинные краски, смешивались, вились в хитрых туманных сочетаниях и уводили его мысли по странным извилистым путям. Он становился частью Хоффманстааля. Хоффманстааль был частью его. Ощущение почти сладострастное…
И раз от разу ему было все менее больно и страшно. Наконец процедура стала совершенно будничным делом.
Как ни странно, днем совесть его не мучила. Блаженное тепло и апатия, которые ранее лишь слегка его касались, теперь совершенно окутывали Крэйга. Мысли затуманены; мозг словно бы желал забыть то, что уже произошло, и не думать о том, что еще предстояло. Море, небо и кружащие в нем чайки были прекрасны. А что до Хоффманстааля, то он, все равно, вампир или нет, был превосходным собеседником.
— Ты бледен, друг мой, — сказал он как-то. — Возможно, я немного пожадничал. Между прочим, твое бледное лицо и борода делают тебя похожим на одного австрийского поэта, которого я… знал. Довольно долго он был одним из самых излюбленных моих компаньонов. Ты знаешь, мы ведь предпочитаем одних доноров другим. Поверь, мы вовсе не такие неразборчивые обжоры, какими нас описывают в книгах…
Крэйг потерял сознание. Очнулся он уже днем. Казалось, что тьма слой за слоем сползает с его глаз, а сам он все ближе поднимается к свету из бездны. Во тьме светился крохотный, тусклый красновато-оранжевый диск; постепенно он раздувался и разгорался и наконец заполнил собой весь мир. — Как… как ты стал… тем, что ты есть?
— Как я, Эрик Хоффманстааль, стал вампиром? Сложный вопрос. Я, конечно, могу ответить, что в моем роду все были вампирами, но это все равно оставляет открытым вопрос о нашем происхождении. На этот, общий вопрос, я ответить не могу, хотя долго занимался его изучением. Разумеется, существуют легенды… но они противоречивы.
Хоффманстааль задумчиво запустил в бороду пятерню.
— Одна из версий, например, — продолжил он минуту спустя, — утверждает, что одновременно с homo sapiens и обезьяной от общего предка отделилась еще одна ветвь. Причем первые две так ненавидели своего родственника, что тот вскоре вынужден был затаиться. Некоторые полагают, что мы пришли на Землю с другой планеты еще в доисторическое время. Говорится также о виде, совершенно отличном от человека, но, вследствие того, что человек захватил господство в мире, мимикрировавшем, имитировавшем человека — до тех пор, пока и физически не стал близок к людям. Наконец, совсем уж фантастическое утверждение о том, что мы суть слуги Дьявола, один из батальонов его легионов, созданный, дабы приумножать в веках скорбь и страдания бренного мира. Легенды!..
Нас преследовали, бросали в темницы, сжигали заживо, называли маньяками-извращенцами — и все потому, что наш метаболизм отличен от людского. Мы припадаем к фонтану жизни, в то время как человек питается от мертвой плоти; и все же монстрами называют нас.
Он раскрошил в своей могучей ладони галету и бросил куски за борт. Вода вскипела от бросившихся к приманке акул.
— Люди!.. — тихо сказал Хоффманстааль.
Жизнь продолжалась. Крэйг ел, Хоффманстааль питался. Страх Крэйга мало-помалу уходил — обыденность происходящего вытесняла его.
Они покачивались на волнах бесконечного моря, вдвоем под огромным небом. Горизонт был краем мира. Больше не существовало ничего. Ночь и день сливались в сумеречную одинаковость. Море и небо были неясными отражениями друг друга. Мягкое колыхание шлюпки убаюкивало.
В шлюпке царил мир. У Крэйга не осталось даже мысли о сопротивлении. «Симбиоз», как определял их отношения Хоффманстааль, стал естественным образом жизни; затем — и самой жизнью.
У Крэйга было довольно времени, чтобы любоваться на звезды — раньше повседневная суета не оставляла ему времени для этого удовольствия. И еще были эти странные, темные отношения — мягкие губы, искавшие его горло, уносившие мысли о необходимости что-то делать, бороться, оставлявшие его опустошенным и странно взволнованным. Это был покой. Это было удовлетворение. Это было — исполнение должного.