По дуге большого круга
Шрифт:
Я в начале своего доклада на активе объяснил телеграмму уполномоченному Совконтроля и сказал, что считаю основным материалом тезисы к отчету, утвержденные бюро райкома ВКП(б) и по ним буду делать доклад. Доклад я делал один час двадцать минут за период моей работы больше 3-х лет, и безусловно всего я не охватил, и активом совершенно правильно был отмечен целый ряд незатронутых вопросов и правильно критиковал работу РИКа и мою, в частности. Перед концом актива на совещании появился облуполкомзаг тов. Сумарев и сразу выступил примерно со следующей речью, что актив должен потребовать от меня, чтобы я рассказал о своих связях с врагами народа Гриневичем и Овчинниковым, как я ездил на курорты и т. п. Высказавшись, Сумарев также внезапно исчез, как и появился. Я в конце заседания дал объяснение активу по выступлению Сумарева и даю его сейчас, поскольку оно напечатано в газетах. Я заявляю, что никаких буквально дружеских отношений ни с Гриневичем, ни с Овчинниковым – врагами народа, у меня никогда не было, и никогда в жизни я с ними ни на каких курортах не был, и никакими “пошлостями” не занимался. До приезда Гриневича и Овчинникова в Уссурийскую область я их совершенно не знал, ибо я, как дальневосточник, работаю все время на ДВК, а они не знаю откуда, во всяком случае, из центра. С Гриневичем я бесспорно имел служебные дела, как с председателем Облисполкома, а с Овчнниковым и этого не было.
Я давно болею суставным ревматизмом и осенью совершенно свалился с ног, подал заявление, чтобы мне дали возможность повторить лечение после 1932 года. Было решение области отпустить меня на лечение на курорт Мацеста согласно заключения врачебной комиссии с 20/X 36 г. и поручено зав. облздравом Плеханову обеспечить меня путевкой. Путевки в области не было. А из края путевки Плеханов не достал. Я попросил его дать мне возможность принять несколько электрических ванн в Ворошиловской поликлинике. Мне предложили это лучше сделать в Шмаковке, ибо там организован дом отдыха. Я поехал туда и пробыл там 6 дней, приняв 5 электрических ванн. В течение всей зимы Плеханов путевки мне не достал, и только в конце посевной я опять возбудил ходатайство, и 25/V с/г. состоялось решение бюро Крайкома ВКП(б), и я выехал на курорт Мацесты. В области путевки не получал, а выдали мне деньги на основании решения президиума облисполкома. На каком основании Сумарев заявил о моих “пошлых прихотях” и т. п. для меня не известно, и уверен, что никто не может этого доказать, ибо я в жизни никогда “пошлостями” не занимался и не думаю заниматься, и мне не до этого было и ранее и теперь. Актив хорошо знает мое состояние здоровья, и никто, кроме Сумарева, не ставил вопросы о моем курорте, так же и “пошлых прихотях”.
В последнем абзаце упомянутых статей написано, что коммунальное строительство ограничилось оградой Потопякской квартиры и т. д.
Я в течение 3-х с лишним лет жил в квартире с абсолютно разваленным забором и без всяких тротуаров, и по приезде в Черниговку я в первую очередь занялся приведением в порядок двора РИКа. Мы огородили его и сделали древонасаждение, построили гараж, так как машины стояли на улице, провели по Черниговке около 5 километров гравийной дороги, построили звуковой кинотеатр с паровым отоплением, построили, хоть и неважную, баню, и, наконец, построили небольшую электростанцию, осветив учреждения и частично центр Черниговки. Это факты, которые можно всегда проверить. В этом году помимо других работ построили 405 метров новых заборов в т. ч. возле моей квартиры 42 метра. Я не хочу сказать, что по благоустройству мы работали хорошо, наоборот, очень скверно, однако неверно будет сводить все только к ограде моей квартиры.
Вопрос о том, что в районе орудовали враги народа и вредители, я, бесспорно, несу ответственность перед партией за то, что проглядел, о чем более подробно изложил в своей апелляции».
Иван поставил подпись, приписал «с. Черниговка», поставил дату 15/X 37 г., положил на стол ручку и тяжело вздохнул.
Последующий год для него самого, да и для семьи был, наверное, самым тяжелым. Его регулярно вызвали в районное отделение НКВД, побывала там и его старшая дочь Александра, которая к тому времени закончила Мичуринскую сельскохозяйственную академию и приехала агрономом в Черниговский район «поднимать сельское хозяйство».
Молодой лейтенант Дуюнов, ведущий дело ее отца, проявлял к ней не только служебный, но и личный интерес.
Шура принимала его ухаживания довольно-таки осторожно. Кавалеров у нее было хоть отбавляй.
Высокая, статная, с пронзительно-синими глазами, не унывающая ни при каких обстоятельствах, Шура пользовалась успехом у сельских парней, да и не только у них.
После окончания школы она с годик учительствовала в школе, а потом по настоянию отца, выхлопотавшего для нее путевку в академию с обязательством после окончания вернуться в родное село, успешно сдала экзамены в сельскохозяйственный институт.
Из всех ухажеров матери очень нравился еще один ухаживающий за Шурой лейтенант из НКВД по фамилии Яблочко. Да и он сам был под стать наливному яблочку кругловатой фигурой, вечно румяным лицом и ямочками на щеках. Все трое учились на одном факультете в сельхозинституте, правда, на разных курсах.
Судьба так распорядилась, что после окончания института они оказались в одном месте. Яблочко и Дуюнов были призваны в органы НКВД по комсомольской путевке.
И вот на стол одного из них, Дмитрия Дуюнова, легло дело Ивана Потопяка. Надо отдать должное, Дмитрий ни разу не воспользовался своей служебной возможностью, чтобы оказать хоть какое-то давление на Шуру. По характеру замкнутый, неразговорчивый, Дмитрий почему-то не показался Ксении Ивановне. И она не раз говорила дочери:
– Выходи замуж за Яблочко, он мне больше нравится, чем этот бирюк.
Шура помалкивала, побаивалась, что ее предпочтение может отразиться на судьбе отца.
Апелляционное дело Ивана Федоровича рассматривалось почти полгода. И вот в феврале 1938 г. его пригласили на заседание бюро Уссурийского обкома ВКП(б).
Отправляя Ивана в дорогу, Ксения тайком перекрестила его. Она знала, что Иван ненавидит церковников и запрещает отмечать церковные праздники, даже Пасху. А ведь он когда-то пел в церковном хоре в Ходыванцах. Это было еще до их переселения на Дальний Восток.
По всей вероятности, его отвернуло от религии поведение некоторых служителей церкви. Молодой священник из Ходыванцев, сменивший старого батюшку, не пропускал мимо себя ни одной симпатичной «верующей юбки». Уже не одна молодка, да и девка, плакала горькими слезами, поддавшись елейным уговорам святоши.
Подкатился он и к Ксении, и даже попытался однажды взять ее силой, но встретил такой отпор, что долго ходил с поцарапанным лицом.
Ксюша пожаловалась Ивану, но под страшной клятвой попросила его ничего не предпринимать. Иван, конечно, поклялся, но однажды, подкараулив прелюбодея, так накостылял ему, что тот едва остался жив. Через некоторое время молодой священник исчез из села.
Второй случай произошел во время войны, когда полк Ивана стоял во Франции в лагере Малье, дожидаясь отправки в Салоники. Большие компании офицеров собирались в ресторанах Парижа, а затем продолжали пьянки, нередко со скандалами, в публичных домах, в том числе и низкого пошиба, куда вход для командного состава был запрещен.
В первый же вечер по прибытии во Францию священник полка, где служил Иван, мотая во все стороны черной бородищей, пустился в пляс с истерично взвизгивающими девицами в солдатском борделе.
Об этом Ивану рассказал их ротный – капитан Маслов, особо выделявший Ивана из общей массы солдат своей роты.
А вот солдат отпускать в увольнение было запрещено под предлогом того, что Париж «полон русскими революционерами», контакт с которыми, по мнению командования, просто был недопустим.
По свидетельству полковника графа А. Игнатьева, бывшего в то время военным агентом во Франции, солдат за малейшую провинность нещадно пороли, согласно секретному приказу главнокомандующего русскими войсками великого князя Николая Николаевича.