По колено в траве (Журнальная версия)
Шрифт:
Левка заревел, обозвал Дыркнаба, а заодно и нас, разными славами и пообещал:
— Дырку с маком вы еще получите, а не пирожки…
Это была серьезная угроза.
На реке нас терзал голод. Принесенный хлеб мы съедали быстро, и скоро мне начинало казаться, что желудок совершенно пуст, и стенки его со скрипом трутся друг о друга, как мокрая резина. Остальные тоже мечтали хотя бы о сухой корочке. Тогда Левка с хитрым видом исчезал. Недалеко от речного обрыва стоял приземистый кирпичный дом, окруженный клубами удивительно вкусного запаха. Это был пирожковый цех, где работала Левкина мать.
Левка
Пирожки были бракованные: когда их жарили, они лопнули по шву и не годились для продажи. Да нам-то что! Мы плясали от нетерпения, пока Дыркнаб считал и делил их. Обычно доставалось по пирожку на брата, а каждый мог слопать, наверное, по два десятка. Но все-таки это было подкреплением.
И вот Левка пригрозил прекратить снабжение пирожками!
Но Дыркнаб не дрогнул перед такой угрозой.
— Ну и подавись ими, — презрительно сказал он. — А еще закуришь — напинаю…
И он точно назвал место, по которому напинает злосчастного Левку.
— Нахал ты, Славка, — сказала Майка. — Хоть бы девочек постеснялся.
— Ладно, не помрете, — проворчал Дыркнаб.
Впрочем, сам он покуривал. Тайком от всех. Это нам под секретом поведала Славкина сестра Манька.
Мы ее звали Маняркой. Была она маленькая, костлявая, большеротая. Смешная такая. Очень похожая на Славку, только не рыжая, а темная и курчавая. Бегала она всегда в одном и том же синем платьице, похожем на мальчишечью рубашку. Иногда, чтобы ловчее было прыгать и носиться, она заправляла платьице в трусики, тоже мальчишечьи — с красными генеральскими лампасами, и делалась совсем как чумазый, давно не стриженный пацаненок.
Дыркнаб часто брал ее с нами на реку. Говорил сердито:
— Оставь ее одну дома, так она там наделает делов. Спокойнее, когда на глазах.
Мы не спорили. Манярка не мешала. Она караулила одежду, пока мы купались или играли в зарослях на обрыве. Потом Дыркнаб разрешал ей поплескаться у берега.
Часто Манярка из щепок и прошлогоднего бурьяна разводила в сторонке костер и пекла картошку. Одну-две картофелины, которые приносила с собой. Когда картошка была готова, Манярка торопливо съедала ее, даже не очистив. Рот у нее всегда был перемазан сажей. Мы не просили Манярку поделиться, знали, что она голоднее всех.
— Всегда жрать хочет, — жаловался Дыркнаб. — Они, малявки, все такие. Потому что им расти надо больше других. — И он, ворча, отламывал для нее половинку своего пирожка.
Манярка любила слушать наши серьезные разговоры. Сама она не говорила, только иногда, если было что-то непонятно, быстро спрашивала:
— Чиво говоришь?
— Не суйся, когда старшие разговаривают, — отвечал Славка.
— Не рычи на нее, — заступалась Майка.
Девчонки всегда заступаются друг за друга, особенно если их всего двое в мальчишечьей компании.
Майка всегда была с нами. Как-то незаметно она со всеми подружилась. И со мной. Можно было теперь приходить к ней, когда хочешь, качаться вдвоем на качелях, которые смастерил дед, до обалдения играть в чапаевцев или обливать друг друга из садового шланга. Правда, времени для этого почти не оставалось в нашей бурной жизни. Мы всегда были среди друзей.
Вот из кого состояла наша компания: Дыркнаб, Майка с Маняркой, Толька (куда его денешь!), Девка Аронов. Я про них уже рассказывал. Был еще Петька Лапин — белобрысый обидчивый пятиклассник. Он часто спорил и ссорился, но долго никогда не злился. Играл с нами сын известного хирурга Вовчик Сазанов, но дома его слишком воспитывали, заставляли заниматься музыкой и в девять часов вечера загоняли спать.
Самым образованным среди нас был Марик Городецкий. Но он никогда не хвастался. Только если мы начинали рассуждать про подводные плавания, полеты на Марс или радиоприемники с экранами, на которых видно артиста, когда он выступает (ходил слух, что уже изобрели такие), Марик смешно морщился и весело говорил:
— Да не так! — и пытался объяснить по-научному. Если с ним спорили, он так же весело говорил: — Ну и пусть! Врите дальше.
Меня он стал по-настоящему уважать не после драки с Толькой, а когда узнал, что я разбираюсь в парусной оснастке.
Младшим среди мальчишек был Южка. В начале войны Южкина мать и бабушка приехали с ним в наш город откуда-то с Украины. Южка был тогда совсем клоп и ничего не помнил. Внешне Южка был аккуратный и воспитанный ребенок, но ни в чем не отставал от других.
Южкина мать работала медсестрой, а бабушка Ванда Казимировна хозяйничала дома. Она была похожа на Таисию Тимофеевну, только добрая. По вечерам она выходила на крыльцо и начинала звать:
— Ю-у-у-зек!
Голос у нее был чистый, громкий, и этот звук «ю-у-у» словно ввинчивало в воздух. Его слышали за несколько кварталов. Первый сигнал раздавался ровно в девять, а потом повторялся через каждые десять минут. Но Южка не спешил. Он никогда не уходил, пока не кончалась игра.
Южка любил делать бумажных змеев. Иногда мы их клеили вдвоем. Не очень-то они у нас тогда получались, но мы не унывали. Нам нравилось возиться с бумагой, дранками и мучным клеем. Располагались мы на плоской крыше сарайчика, который чуть не доверху был закрыт высоченным репейником.
Ветерок шелестел бумагой. На реке басовито вскрикивали буксиры. В репейнике шумно возились воробьи. Солнце почти насквозь прошивало нас прямыми горячими лучами. Пахло разогретыми лопухами и лебедой. На Южкино коричневое плечо села блестящая стрекоза «богатырь», но он не заметил, потому что рассказывал, как Ванда Казимировна пожалела бродячего кота и взяла в дом, а он сожрал селедку и удрал. Южке было не жаль селедки. Жаль кота. Славный такой кот, приручить бы его.
Потом мы просто лежали на сухих прогретых досках и смотрели в очень голубое небо. Теплыми волнами захлестывало меня одиннадцатое лето моей жизни.
Просто удивительно, как остро я его ощущал. Я был как маленький нерв большой Земли. Каждым волоском, каждой клеточкой кожи я чувствовал малейшее движение воздуха, набег чуть заметной тени от прозрачного облачка, касание легкой травинки и невесомых семян одуванчика. Я закрывал глаза и кончиками ресниц щекотал стремительный полет солнечных лучей. А как сверкали битые стекла на дороге! Тысячами разноцветных искр! Казалось, поднеси руку — и эти искры начнут покалывать ладонь.