По материкам и океанам
Шрифт:
— Не беспокойтесь, я постараюсь все уладить… — И профессор крепко пожал руку ссыльному.
Губернатор действительно уступил настойчивой просьбе ученого, но поставил условием, чтобы имя декабриста ни в коем случае не было упомянуто при сообщении в печати собранных им данных о климате. Губернатор намекнул также профессору, что общение со ссыльными бросает тень на репутацию ученого в глазах всех верных слуг государя императора.
В феврале 1843 года экспедиция оказалась в заштатном городке Туруханске, расположенном уже недалеко от Полярного круга. Здесь к ней присоединились
Лошадей заменили собаками, а собак — оленями. Над Енисеем часто бушевала пурга. Сначала ветер гнал снег только над самой землей, а бледноголубое небо оставалось чистым. Потом набегали тучи, становилось темно, как в поздние сумерки, и жесткий снег начинал хлестать по лицу.
В Дудинке — последнем селении на реке — Миддендорф узнал, что в Таймырской тундре вспыхнула эпидемия кори. Охотники, ездившие на восток, занесли болезнь и в Дудинку, причем захворало много взрослых.
Лесничий Брандт тоже стал жаловаться на озноб. Миддендорф осмотрел его: корь!
Задерживаться в Дудинке профессор не мог. Но и оставлять товарища без присмотра врача тоже не годилось. Миддендорф надумал лечить Брандта в дороге, соорудив для него удобный ящик, обшитый оленьими шкурами. Докторская шляпа пригодилась в самом начале путешествия.
Вместе с походной больницей, установленной на оленьих нартах, экспедиция двинулась на северо-восток от Енисея, к реке Пясине.
На Пясине профессор встретил очень нужного человека. Это был маленький, ссохшийся старичок лет семидесяти, похожий на сказочного гнома. Несмотря на свой возраст, Тит Лаптуков (так звали старика) был вполне бодр. Он изъездил Таймыр, знал языки его кочевников и вполне мог быть переводчиком.
За Пясиной в снежном океане совсем редки темные пятна оленьих стад и накрытые шкурами чумы — жилища кочевников. Зато как ходко несутся к ним упряжки, почуяв легкий запах дыма!
Но никто не встречает гостей. Вход в один из чумов занесен большим сугробом.
— И здесь беда… — вздыхает профессор.
Он идет к тому чуму, над которым еще вьется дымок. Внутри темно. Глаза, привыкшие к монотонной белизне тундры, сначала различают только угли костра. В полутьме кто-то стонет. Две фигуры поднимаются навстречу вошедшим. Одна из них — в странном костюме, украшенном лентами и медными побрякушками.
— Ихний шаман, — шепчет старик Лаптуков.
Так вот каков этот почитаемый кочевниками знахарь и колдун! Не обращая внимания на посторонних, он начинает кружиться, что-то бормоча и ударяя в бубен. Его движения все ускоряются, он начинает подпрыгивать, словно одержимый.
— Болезнь, вишь, изгоняет, — почтительно шепчет Лаптуков.
Шаман бросает в костер горсть какого-то порошка. Смрадный дым наполняет чум. Шаман хрипло выкрикивает заклинания, на губах его появляется пена. Еще секунда — и он падает на пол, обессиленный своей нелепой пляской.
— Говорят, эти мошенники за свои кривлянья забирают у бедняков последних оленей? — спрашивает профессор.
Лаптуков кивает головой, но ему не по себе от этих слов: видно, он сам побаивается «колдуна».
Профессор хочет осмотреть больных. Шаман, приоткрыв глаза, следит за незнакомцем, который наклоняется над мальчиком, мечущимся в жару на оленьей шкуре. Едва профессор подносит ко рту больного лекарство из походной аптечки, как шаман вскакивает и толкает его под руку.
Профессору хочется дать мошеннику хорошую затрещину, но он сдерживается. Так больному не поможешь. Пусть Тит Лаптуков разъяснит шаману, что русский не хочет ему мешать, а своим зельем только усилит шаманские волшебные чары. И платы за лечение русскому не надо, шаман может забрать все себе.
В середине апреля экспедиция была уже у становища Коренного-Филипповского, расположенного возле 71-й параллели. Никто не соглашался здесь дать профессору оленей для переезда дальше на север, пока не начнется весенняя перекочевка. Но Миддендорф не особенно жалел о задержке: становище находилось как раз на границе тундры и лесотундры, и здесь стоило заняться кое-какими исследованиями.
На пригорке, расчищенном от снега, походный бур с трудом проникал в твердую, как камень, землю. Дошли сначала до пяти, потом до десяти-двенадцати метров.
— Александр Федорович, все то же! — удивлялся Ваганов, помогавший профессору. — Уму непостижимо! Когда же земля успела так промерзнуть?
Профессор снял меховые варежки и достал записную книжку:
— Может, за многие тысячи лет.
Он вспомнил утверждение немецкого ученого Буха: «Я вполне убежден, что нужно считать ненадежными все известия, в которых сообщается, будто на глубине нескольких футов от поверхности залегают почвы, не оттаивающие даже и в летнее время».
Вот тебе и «вполне убежден»! Да чтобы оттаял этот слой, который они прощупали буром, нужна по крайней мере жара Сахары. А ведь еще неизвестно, как глубоко он залегает. Может, под верхним покровом, немного оттаивающим летом и снова замерзающим зимой, ледяная почва, до которой не доходят ни жара, ни мороз, залегает на десятки, сотни метров.
Но не только вечная мерзлота интересовала молодого ученого. Он устроил в становище метеорологическую станцию, присматривался к быту кочевников, записывал их обычаи, а в хорошую погоду уезжал далеко в тундру.
Однажды оленья упряжка вынесла его к берегу Хатангского залива. Миддендорф знал эти места по описаниям своих предшественников. С волнением рассматривал он старую лодку, на которой, однако, сохранилась не только обшивка, но даже смола и гвозди.
То была лодка Харитона Лаптева, оставленная здесь сто два года назад.
Долго простоял над ней профессор.
Да, Россия начала исследование севера с достойным размахом и смелостью. Почти шестьсот человек — моряки, врачи, ученые, геодезисты, рудознатцы — отправились в минувшем XVIII веке к ее полярным окраинам. На огромном протяжении побережья Северного Ледовитого океана — от Печоры до Колымы — они боролись со льдами, мерзли в дымных зимовьях, хоронили товарищей, погибших от цынги и неслыханных лишений. И, несмотря ни на что, выполнили свой долг, обследовав и положив на карту самые недоступные места материка. Не зря историки науки назвали их поход Великой северной экспедицией.