По найму
Шрифт:
Ледбиттер рассказывал не только о своей семейной жизни. Он настолько привык к леди Франклин, что порой забывал, что имеет дело с клиентом — исчезало обращение «миледи», пропадали все те интонации и словесные обороты, что употреблялись при общении с клиентами, он говорил с ней, как с близким человеком, не подозревая, что такая откровенность во многом объяснялась тем, что леди Франклин вызывала у него симпатии. Он рассказывал о своей работе, о том, как трудно поспевать на вызовы вовремя, о том, как подводят его порой те водители, которых он присылал вместо себя. У кого что болит, тот про то и говорит — в полном соответствии с этой пословицей Ледбиттер, отставив формальности, все чаще и чаще делился с леди Франклин своими огорчениями. Он говорил, что дом и семья — это, конечно, прекрасно, но стоит выйти за дверь, как ты оказываешься в мире, где все несутся сломя голову и отпихивают друг друга, а вперед вырываются самые наглые и бесцеремонные, которым лично он спуску не дает. Леди Франклин была хорошей слушательницей — она на удивление располагала к откровенности и, затаив дыхание, внимала его рассказам про жизнь, совершенно не похожую
— По-моему, автомобилисты сильно недолюбливают друг друга, — заметила леди Франклин.
— Еще бы! — отозвался Ледбиттер. — Вы только посмотрите, как большинство из них скверно водит. Дай им волю, они бы нас всех передавили. А пешеходы! Вон та женщина, наверное, думает, что если она будет стоять разинув рот посреди улицы, я сумею проехать у нее между ног!
Господи, какой кошмарный мир!
— Давайте поедем обратно! — вдруг вырвалось у леди Франклин.
— Обратно, миледи?
— Да, обратно — на Саут-Холкин-стрит.
ГЛАВА 7
— Закрыть окна, миледи?
— Не до самого конца.
— Задернуть шторы?
— Не рановато ли?
— Обычно темнеет гораздо быстрее, чем рассветает, миледи, и, кроме того, сейчас сильный туман.
— Туман? Какая прелесть. Я хочу посмотреть на туман. Оставьте маленькую щелочку, Симмондс.
Леди Франклин села у окна с книгой. Она вынула закладку, без которой никогда не могла найти нужное место, но читать не стала. Ее взгляд был устремлен к окну, и она прислушивалась к тихим уличным шорохам.
«Я была уверена, что ее печаль улетучится, как только она снимет траур и забудет про извещения с черной каймой, плюмажи, похоронные марши и прочие прелести... Кроме того, это вообще производит дурное впечатление... Нет, конечно же, многие скорбят о нем, но про себя, не выставляют свои чувства напоказ — они знают, что покойник этого не одобрил бы. Почти все мои знакомые, кто терял родных и близких на войне, сразу же надевали все самое лучшее и отправлялись в театр, в гости, давая тем самым понять окружающим, что они снова в седле и жизнь продолжается; они поступали так отчасти потому, что не хотели ставить друзей и знакомых в неловкое положение. И вообще, если внушить себе, что у тебя все в порядке, в конце концов все обязательно будет в порядке. Две мои подруги потеряли на войне возлюбленных (они погибли в Италии), но и виду не подали, что у них большое горе. Они говорили о погибших так, словно те были живы и здоровы, охотно смеялись, особенно шуткам про смерть — а что, и здесь есть свои комические стороны, — и вскоре обрели прежнюю бодрость духа.
Нет, я с тобой не согласна, это не душевная черствость! Я уверена, что они страдали, но просто вовремя взяли себя в руки. Жизнь ведь не может остановиться. Да и слезами горю не поможешь. Правда, они не так богаты, как Эрнестина... По-моему, горевать — привилегия самых богатых. Но если честно, то это вообще проявление дурного тона — все равно что купить себе машину, когда ни у кого из твоих знакомых машины нет и быть не может. Сама посуди, кто из нас мог бы себе позволить такое роскошное траурное платье? Правда, многим траур очень к лицу, так что, пожалуй, кое-кто и не упустил бы такой прекрасный предлог... Ну а что касается Эрнестины, она слишком богата, чтобы нуждаться в нашей жалости.
Ты, конечно, права, но даже очень верующие люди так не горюют об умерших. Это просто не по-христиански. Ведь считается, что все мы рано или поздно воссоединимся в загробном мире. Нет, серьезно: горевать — это значит выказывать отсутствие истинной веры. Для людей религиозных усопшие столь же реальны, как и живые. Религиозна ли Эрнестина? Право, не знаю, по-моему, скорее суеверна. Сначала она явно ударилась в религию, но потом стала пробовать все подряд — в том числе самых настоящих шарлатанов. Пыталась ли она завести роман? Понятия не имею. Пожалуй что нет — во всяком случае, при Филиппе романов у нее не было. Ну, а теперь она слишком чтит его память... Вообще, странная семейка эти носатые Франклины — сама посуди: сколько их, а все бездетные! Так что титул баронета теперь переходит к какому-то австралийскому кузену, которого никто и в глаза не видел. Нет, я абсолютно убеждена, что роман с настоящим мужчиной пошел бы ей только на пользу. Я говорю с «настоящим мужчиной» не в смысле его моральных качеств... Но кто осмелится приблизиться к Эрнестине, когда она носит свое горе наподобие ceinture de chastet'e [3] . Так и кажется, что на лбу у нее надпись: «Я в глубокой скорби!»
3
Пояс целомудрия (фр.).
В этом есть что-то очень мещанское: посмотришь на нее — сразу настроение портится. Нет, я знаю, что она уже не носит траур, я говорю в переносном смысле...
Ее мать сейчас в сумасшедшем доме. Разве ты не знала? Да, да, потому-то, собственно, все мы так боимся за Эрнестину. Она и сама, наверное, боится, хотя, конечно, об этом помалкивает: как бы ей в один прекрасный день тоже туда не загреметь. Во всяком случае, пора бы ей понять, что такое поведение в наши дни ненормально, уж не знаю, как раньше. Это только в Библии рыдают и посыпают головы пеплом. Да еще королева Виктория, но до чего же она всем тогда надоела со своей скорбью. Теперь другие времена, другие отношения. Самое долгое и задушевное общение, на которое мы способны, — это застолье. Вот почему многие из нас предпочитают заводить не друзей, а знакомых: от них не так устаешь и, между прочим, в конечном итоге они гораздо надежней. Незаменимых нет. Не знаю, как ты, но, например, я себя к незаменимым не отношу. Не дай Бог стать незаменимой! Разве можно умереть со спокойной душой, если знаешь наперед, что на твоей могиле будут безутешно рыдать? Да ни за что на свете! Кто из нас незаменим? Во всяком случае, не Филипп. Между нами, жуткий был сноб, вечно корчил из себя Бог знает кого. Да и наша бедняжка Эрнестина тоже иногда начинает воображать себя принцессой.
Правда, в последнее время она стала меньше хныкать. Уж не знаю, сама ли догадалась или кто подсказал, но теперь она гораздо реже заводит свою любимую пластинку — и слава Богу: песенка сильно всем приелась. Конечно, нам очень жаль Эрнестину, но все равно ничего утешительнее, чем «не горюй, все уладится», мы ей сказать не в состоянии. Тем более что, может, в глубине души она совсем не хочет, чтобы «все уладилось». Боюсь только, если она вовремя не опомнится, как бы ей не последовать за своей матушкой.
Ради Бога не подумай, что я против нее что-нибудь имею. Эрнестина — прелесть, все мы ее обожаем и ждем не дождемся ее возвращения. Но выход один: cherchez l'homme! [4] Как хорошо, если б отыскался какой-нибудь милый и благородный человек из числа тех, кого мы знаем и любим, — не надо, чтоб он был богат, это ей ни к чему, главное, чтобы она могла его жалеть. Как это ни смешно, она и за Филиппа вышла из жалости — в этом я не сомневаюсь ни минуты. В мужчине она ищет объект для сострадания. И отчасти для восхищения. Кто из наших знакомых мог бы ей подойти? Пожалуй, Джаспер — и Арчи. Хьюи тоже годится, особенно если за него похлопочет Констанция. Думаешь, я не права? Кто знает... Констанция непредсказуема. Когда он рядом, она над ним измывается, когда его нет (хотя он вечно при ней!), Боже сохрани что-нибудь не так про него сказать — Констанция набросится, как тигрица. Тебе не нравится Хьюи? По-моему, он ничего. Хорош собой и, говорят, талантлив... Больше похож на хамоватого офицерика, чем на художника? Ну, ты к нему несправедлива, а кроме того, в этом-то как раз вся прелесть. Неизвестно, правда, способен ли он на благородный поступок, — пока он, бедняжка, не имел возможности проявить себя с этой стороны. Но как же мы познакомим с ним или с кем-то другим Эрнестину, если она сидит взаперти? Правда, время от времени в ее мавзолее на Саут-Холкин-стрит бывают посетители, но там уж не до знакомств! Надо уважать чувства леди Франклин. Надо проявлять деликатность. Нельзя упоминать о ее трагедии. Нельзя забывать о ее трагедии. Надо все время помнить о том, что она испытала, но вслух — ни-ни-ни! Нельзя говорить громко — она пугается, нельзя говорить шепотом — она начинает думать о смерти мужа. Но мы очень любим Эрнестину, она наше сокровище. Ты только не думай, что я имею в виду капиталы, унаследованные ею после смерти Филиппа. Что ей деньги! Снотворное, чтобы подольше находиться в своей дреме. Но они все равно при ней — стоит лишь протянуть руку за чековой книжкой. Когда она рядом, мы чувствуем себя увереннее. В каком смысле? Ну хотя бы в финансовом. Ведь случись с нами неприятность... беда, Эрнестина тотчас поспешит на помощь. Мы просто не имеем права бросить ее на произвол судьбы — хоть изредка надо навещать ее, разумеется, предварительно позвонив или написав ей, чтобы в случае чего она могла сказать: «Нет, нет, я не могу вас принять. Я хочу побыть наедине с моим горем. Когда со мной моя печаль, я чувствую себя такой ничтожной (она всегда была очень самокритичной), но без нее я вообще не существую. Я живу лишь моей печалью».
4
Ищите мужчину (фр.).
Но все равно Эрнестина — наш человек. Мы все время говорим и думаем о ней, потому что очень хотим помочь ей вернуться к нормальной жизни. Пока она вся какая-то замороженная: как вклад в иностранном банке. Впрочем, с ее вкладами как раз полный порядок: в отличие от своей хозяйки они вовсе не заморожены и живут напряженной жизнью. Я прямо-таки вижу, как ее активный баланс дружески похлопывает по плечу наши лицевые счета (где кредит, увы, превышен): на редкость приятное ощущение. Нет, мы просто не имеем права потерять Эрнестину. Будь ангелом, позвони ей и спроси, а что, если мы забежим к ней в четверг на чашку чая. Или нет: лучше пригласи ее к нам на огонек на той неделе, будут только самые близкие, и больше никого.