По следам знакомых героев
Шрифт:
— Это зачем же? — удивился простодушный комиссар.
— Чтобы пробудить и удержать ее любовь, — отвечал Жюльен. — Ведь только холодностью можно было сохранить любовь такого гордого и капризного создания, как Матильда.
— A-а, значит, вы ее все-таки любили? — не удержался от реплики Уотсон. — Только притворялись холодным, а на самом деле любили?
— Мысль, что я могу стать зятем маркиза де Ла Моль, — печально усмехнулся Жюльен, — заставляла мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.
— Но неужели вы при этом совсем не думали о ней? — не успокаивался Уотсон. — О ее чувствах?
— Я
— Но ведь вы разбили ей сердце! — горестно воскликнул Уотсон.
— Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью, — холодно пожал плечами Жюльен.
— И вам не совестно? — не унимался Уотсон. — Ума и таланта вам не занимать. Энергии тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?
— Укажите мне, где он, этот другой способ? — вспыхнул Жюльен. — Вы правы: я не глуп и довольно энергичен. Скажу больше: я сделан из того же материала, что и титаны великой революции. Родись я тремя десятилетиями раньше, я стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона… Но в наш подлый век для таких, как я…
— Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? — вмешался Холмс.
— Вы ведь знаете, — отвечал Жюльен, — я плебей, сын плотника. Так вот, в наши гнусные времена, когда на троне опять Бурбоны, для таких, как я, остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или…
— Или? — повторил Холмс.
— Любовь. Пусть даже притворная.
Молчалин, почувствовав, что его дела пошли на лад, решил еще более упрочить свои позиции:
— Он ранее родиться был бы рад. Он стал бы маршалом иль генералом. А я, родись хоть тридцать лет назад, Остался бы таким же бедным малым, Хоть мне иная ноша по плечу. А я ведь тоже многого хочу! В моей душе кипят такие ж страсти И гордые мечты и жажда счастья… Избравши для себя благую цель, Как мой собрат французский мсье Сорель, Я, чтоб достичь вернее этой цели, Избрал себе и путь мсье Сореля. Зачем же удостоен он венца, А я — позорной клички подлеца?Монолог этот произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.
— А что, братцы? — растерянно сказал он. — Молчалин-то ведь, пожалуй, прав? Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, вишь, среда заела…
— А почему ж, позвольте вас спросить, Чацкого не заела среда? — язвительно спросил Уотсон. — Он ведь, слава богу, жил в ту же эпоху!
И тут Молчалин обратился к суду:
— Коль речь зашла о Чацком, господа, Я вас прошу позвать его сюда.Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к Холмсу, которого, как видно, счел более чем кого-либо другого способным разобраться в ситуации:
— Я ждать себя, ей-богу, не заставлю. Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног. Задайте лишь вопрос— Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? — спросил Холмс.
— Ничтожный господин. Из самых пустяковых, — отвечал Чацкий.
— А нам его тут ставят в образец, — ядовито вставил Уотсон — читали жалобу его?
— Я глупостей не чтец, А пуще образцовых, —парировал Чацкий.
Молчалин только руками развел:
— Ну и гордыня! Слышали ответ? Отнесся как-то я к нему с советом. Что ж он? Отмел с порога мой совет, Да посмеялся надо мной при этом.— Меня советом вы хотели подарить? — презрительно обернулся к нему Чацкий.
— Да-с! И могу совет свой повторить. Я говорю о той почтенной даме… Нет нужды называть, вы знаете и сами… Татьяна Юрьевна!!! Известная, — притом Чиновные и должностные — Все ей друзья и все родные. К ней непременно надо б съездить вам… — На что же? — Ведь частенько там Мы покровительство находим, где не метим! — Я езжу к женщинам, да только не за этим! Мне покровительства не надобно. — К тому ж Вам папенька оставил триста душ? — Четыреста. — С такими-то отцами И мы б могли сводить концы с концами. А без имения, скажите, как прожить? Один лишь выход есть: приходится служить. — Служить бы рад, прислуживаться тошно! — Имея триста душ, разборчивым быть можно.— Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, — вмешался Холмс.
— Верно! — поддержал его комиссар. — Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!
— Наконец-то! — обрадовался Уотсон.
Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление.
— Как я говорил, так и вышло, — подвел итог Чубарьков. — Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин — пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь — не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.
— Вы слышите, Холмс? — в ужасе воскликнул Уотсон.
— Разумеется, — кивнул Холмс.
— В таком случае, что же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!
— Видите ли, друг мой, — задумчиво начал Холмс. — Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно. Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть. Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! — обратился он к собравшимся. — Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа «Униженные и оскорбленные» Федор Михайлович Достоевский…