По следу
Шрифт:
Алонов заставлял себя не думать о том, что с ним случится, когда его плечи и спина действительно поднимутся выше, чем это нужно. Как высоко и насколько выше — этого-то уж он совсем не знал. Будь что будет! Нужно ползти как можно скорее, как только можно скорее…
Куда удобнее и безопаснее было бы ползти, будь свободны обе руки. А у Алонова в правой руке ружье — тяжелое и длинное охотничье ружье. Кроме заботы о себе самом, нужно все время думать, чтобы случайно не забить стволы землей. Ведь ружье с забитыми стволами не ружье. Тогда нечего вообще тащить его с собой!..
Конечно, куда удобнее было бы держать ружье за концы стволов — прикрыть ладонью, тогда земля не попадет внутрь. Но так нельзя
Вероятно, если бы Алонова спросили, когда и как он решил ползти именно так, а не иначе, он не сумел бы ответить: времени обдумывать, решать у него не нашлось.
Просто Алонов знал особенности ружья — этого, его ружья. У него спуски предельно мягкие. Для выстрела достаточно чуть-чуть нажать; и это самое важное для охотника «чуть-чуть» отлично удавалось Алонову. В его глазах такое свойство ружья было одним из важных его достоинств. Алонов сам бархатным подпилком отшлифовывал боевые выступы, пока не добился того, что выстрел получался как бы незаметно для стрелка — не столько усилием мышц, как усилием воли. Когда Алонов еще только начинал стрелять, он обнаружил у себя сквернейшую привычку дергать за спуск, «срывать выстрел». Многие охотники всю жизнь не могут избавиться от этой привычки и живут не стрелками, а стрельчишками. Поэтому и Алонов вначале мазал и мазал, хотя глаз у него был от природы верным и с самого раннего возраста он умел лучше любого мальчишки попасть в цель камнем или мячом. Мягкие спуски отучили его дергать, и теперь он стрелял безупречно метко. Отладил он и предохранитель так, что тот легко подавался от нажима большим пальцем. Вот и пришлось ему сейчас расплачиваться за достоинства ружья.
Однако он даже и не подумал расстаться с оружием. Хотя держать ружье за ложе, оберегая предохранитель и спуски, вытягивать левую руку, подтягивать правую ногу, перебрасывать тело вперед и стараться не поднимать спину, плечи, бедро — делать все сразу, быстро, без перерывов — было очень неудобно, очень трудно…
Добраться до рощи, доползти до опушки, скрыться — вот что главное, самое главное! Но где была роща, Алонов в эти секунды толком не знал. Как это произошло? Да, сначала он метнулся в степь. Пробежал сколько-то — шагов двести или триста. Потом укрылся за теми кустами, откуда пополз. Он знал, что ползет к роще. Сейчас ему нужно добраться до деревьев. Далеко ли они? Если близко, то можно вскочить и добежать. А если еще далеко? Как быть, как узнать?.. Он не решался поднять голову, не мог себя заставить, если бы и решился, — слишком сильно боялся.
На какое расстояние удавалось Алонову передвигаться каждый раз, когда он отталкивался ногой? Это еще можно было сообразить. Но сколько раз он уже проделал одно и то же движение, как долго ползет — этого Алонов совершенно не помнил.
Ему казалось, что он ползет невозможно медленно и невозможно долго. Страх был слишком силен. А ведь на самом деле Алонов скользил быстро, решительно, даже, пожалуй, умело. В этом не было его заслуги: страх тоже бывает учителем. Но ружье Алонов все же не бросил!
Но почему он не слышит своих преследователей? Где они и что делают? В растерянности Алонов подумал, что эти люди дошли до кустов, оттуда наблюдают за ним и сейчас обнаружат его.
При мысли, что кто-то стоит там, внимательно осматривает местность и, может быть, уже приглядывается к нему, Алонов замер. Всем телом он ощутил, как чей-то взгляд остановился на нем. Конец…
Алонов не мог представить себе лица этого человека — он плохо умел вызывать в воображении даже слишком хорошо знакомые фигуры и образы, — но ясно представлял себе, почти видел, как этот человек вжимает в выем плеча приклад ружья и жмурит левый глаз. Прямая линия протянулась от глаза стрелка, через прорезь прицела легла на мушку, коснулась затылка Алонова и уперлась между лопатками.
Ужас сковал его. Скорее, пусть это будет скорее! Он чувствовал себя совершенно беззащитным. Ему хотелось крикнуть: «Ну, стреляй же, стреляй!» — а правая нога непроизвольно согнулась в колене, левая рука вытянулась будто бы сама, и Алонов опять пополз.
Вероятно, именно в эти секунды наступил перелом… Пот струился по лицу, заливал глаза.
Выстрела не было. Алонов чувствовал, что сзади, в спину, между лопатками, в это самое беззащитное почему-то место, больше не давит страшная прямая, которая превратится в пулю.
Голову Алонов все время держал очень низко. Подбородком и левой щекой он касался земли. Его разгоряченное лицо царапали и резали острые подсохшие травы, жесткие стебли дурмана и чертополоха, но он не чувствовал этого.
На голове у Алонова была смятая, выгоревшая от солнца фуражка из ткани защитного цвета. Внезапно он уперся, почти ударился теменем во что-то. Поднял лицо. Перед глазами — так близко, как никогда, — была растрескавшаяся кора дерева или пня. Крупный черный муравей, зацепившись задними лапками, вытянул челюсти и воинственно подогнул брюшко. Заметив невиданное чудовище, муравей изготовился к бою и бросал вызов.
Но человек, хотя и смотрел на муравья, видел только дерево. Вдруг Алонов вспомнил, что в его патронташе есть несколько настоящих зарядов — не дробь номер четыре, как в патронниках ружья.
Эти настоящие, для особых случаев, заряды Алонов делал сам, — он вообще любил многое делать сам. Не его выдумка: такие пули ему пришлось увидеть в каком-то старом прейскуранте охотничьих ружей. Нужно выточить из мягкого сухого дерева без сучков правильный цилиндр чуть толще канала ствола и разрезать заготовку на куски по пяти сантиметров длиной. На кусках нарезаются продольные ребрышки. На один конец насаживается и привинчивается хорошо уравновешенная, точной формы, длинная свинцовая пуля, а другой конец вставляется в заряженную порохом гильзу. Такой заряд годится на самого крупного зверя. И полет очень точный. А под пыжи кладут больше трех граммов хорошего бездымного пороха «Сокол», то есть почти в два раза больше, чем для дробовых зарядов. Это можно себе позволить, если стволы ружья хорошей стали.
Когда Алонов полз, он не думал об этих зарядах, он забыл о них. Теперь — другое дело!
Муравей по-прежнему угрожал Алонову. Но человек и не заметил его.
Алонов подскочил так, точно земля стала пружиной, сделал два или три прыжка, упал за деревьями. Падая, он услышал выстрел, но где прошла пуля, откуда стреляли — он не заметил.
В ушах сильно шумело. Звук выстрела показался Алонову очень слабым, каким-то легким, ненастоящим — как в парковом тире степного районного города, где ему приходилось изредка бывать. Откуда же все-таки стреляли сейчас? Да и стреляли ли? Нет, это только показалось. Обман слуха от слишком настойчивого ожидания.
Стоя на коленях в густой траве за деревьями, Алонов снял мягкую, мятую фуражку, вытер лицо и нахлобучил опять, козырьком назад.
Сердце билось толчками, в груди что-то теснилось, мешая дышать.
Перехватив левой рукой ружье, Алонов ощупал срезы стволов. Они были чисты. Отвел большим пальцем правой руки рычаг и переломил двустволку. Вытащил из открывшихся патронников ненужные дробовые заряды, пригодные лишь для птицы. Не глядя выхватил из патронташа пару патронов с торчащими свинцовыми пулями, дослал в стволы. Ружье захлопнулось с резким, коротким щелканьем.