По следу
Шрифт:
Вывернув карманы Хрипунова, Клебановский взял и документы: если в пути не придет удачная мысль, он успеет их уничтожить. Пока следует затруднить опознание трупа.
Но где Сударев? Клебановский нашел стреляные винтовочные гильзы около постели из ивовых веток. Хозяин стрелял… Клебановскому не терпелось уйти — зная расписание, он хотел попасть к вечернему поезду. Если бы он обыскал кусты, нашлась бы и разбитая винтовка, и стреляные гильзы из ружья Алонова. Трудно сказать, к каким выводам тогда пришел бы бандит. Но он ограничился тем, что собрал винтовочные
Бандит отлично знал дорогу — срезать кусок ковыльного плато, через впадину, часа три хода степью — и станция. Когда он оказался наверху и убедился, что нигде никого нет, тревога окончательно рассталась с ним. Он был на свободе.
Умение жить ему помогало. Он, как смазанный жиром, выскальзывал из цепких рук беды целым. У него не было никакого груза, все связи исчезли. Цыган: дома нет — есть временное пристанище; друзей нет — есть приятели; дела нет — есть увертки; семьи нет — есть случайные встречи; людей нет — есть он один. В таких нелегко попадать — слишком мелкая мишень, задень-ка ее!
Клебановский проявил себя хорошим, выносливым пешеходом. Он почти не отдыхал, грыз куски на ходу. Около шести часов вечера он приблизился к цели. Прямой путь на станцию от водохранилища лежал значительно левее пути, избранного Алоновым. Поэтому Клебановский не только не мог заметить Алонова и Сударева, но и далеко обогнал их.
Ближайший пассажирский поезд, на который и метил беглый диверсант, проходил в восемь часов тридцать семь минут вечера. В распоряжении Клебановского было почти два часа, а в маленьком буфете станции нашлась кружка отличного пива.
Клебановский жил. Он почистился, побрился. Сидя перед зеркалом с повязанной вокруг шеи салфеткой, он с удовольствием смотрел на свое похудевшее, посвежевшее, совсем молодое лицо. Жених — да и только! Усы? Рано, с ними он расстанется завтра, снимет их собственной рукой.
В голове, опрысканной одеколоном, вполне обоснованно складывались планы новой жизни.
Уже давно, с добрый час, путевой обходчик увидел двух людей, бредущих к линии.
Первый раз он заметил пешеходов издалека — сам он тогда шел к границе своего участка. Теперь он возвращался к дому, и люди были куда ближе. «Немалый кусок степи протопали», — подумал обходчик.
Шли они так: один — впереди, а другой — сзади. Это обходчик подметил и, продолжая шагать, занимаясь своей привычной работой, размышлял: «Конечно, ходят люди по-разному, особенно притомившись: который посильнее — начнет вырываться передним, который послабее — оттянет».
Сам обходчик был человек не сентиментальный — он не считал, что худо дать приотстать товарищу: «Оно и правильно: сильный слабого тянет. Раз уж забрался далеко — тянись, крепись, не сдавайся! А то слабый и совсем не дойдет — раскиснет, коль его не понужать».
Но теперь, рассмотрев пешеходов поближе, обходчик забыл свои рассуждения. Он заинтересовался совсем другим. Ружье-то было только у заднего. И нес он длинную двустволку не за спиной, на ремне, как полагается, когда вымотаешься до отказа на охоте. Нет, держал на изготовку. Вот чудно?… Вроде так ведь водят на гауптвахту по всем правилам устава внутренней службы…
Солнышко уже нависло над горизонтом. Обход участка был закончен, дома ждал ужин, а жена у путевого рабочего была хозяйка строгая и аккуратная. Но обходчик забыл и дом и ужин.
Увидев поезд, он машинально показал свернутый флаг, дождался, пока, рассекая воздух, не промчались тяжелые вагоны, вминая прогибающиеся рельсы вместе со шпалами в песчаный балласт.
«Что за номер? — рассуждал он про себя. — Факт! Один другого арестовал и выбирается на пути. Факт…»
Шли эти двое неровно, теряя и вновь набирая темп, но все же достаточно споро. Перед границей полосы отчуждения, где за телеграфными столбами лежала темная полоса плотно укатанной по чернозему проселочной дороги, передний замялся, остановился.
— Не хочет идти? Нет, шалишь!.. Опять погнал, — вслух рассуждал увлекшийся непонятным, притягивающим зрелищем путеец, когда задний, с ружьем, сокращая дистанцию, приблизился к переднему и оба опять двинулись вперед.
Обходчику казалось, что эти люди его не видят, не смотрят на него. Но шли они прямо на него: «Как на столб!»
В ровной степи железнодорожное полотно поднималось над общим уровнем едва заметно — его подчеркивал светлый, чисто подметенный балласт.
— Вот так штука! Ну-ну! А дело-то неладное, — рассказывал сам себе насторожившийся путеец. — Чего-то там стряслось, факт!
Впоследствии он говорил, что сразу почуял особую беду. Он не лгал, а просто, как часто бывает, последующие впечатления заслонили первые.
А сейчас передний пер прямо на него, приземистый, широкоплечий. Шел он, как бык на убой, свесив тяжелую лысеющую голову. Задний был заметно выше ростом и тонкий. На его голове была намотана грязная рубаха в кровавых пятнах.
Обходчик невольно взял в сторону. Передний вышел на пути. Задний с натугой сказал:
— Стойте!
Он выбрался на насыпь. Он с трудом волочил ноги. Его лицо было черным, в щетине небритой бороды и щек струпьями засохла кровь. Его глаза, так же как и ружье, лежащее в сгибе левой руки, были направлены на приземистого. Он сказал обходчику глухим, внятным голосом:
— Очень опасный бандит! Диверсант!.. Они посеяли яйца саранчи. Около канала.
Все было так удивительно, что слова «бандит», «диверсант» и «саранча» не сразу связались в сознании обходчика в образ, требующий ответа и действия. Он повторил: