По старой дороге далеко не уйдёшь
Шрифт:
Иван снова опустился на диван, закрыл глаза. Перед ним предстала затемненная Москва, бомбежки. В полутемном цехе над станками, скупо освещая обрабатываемые детали, горели маленькие лампочки. Люди работали самоотверженно. Враг приближался к столице. Завод остановился, началась эвакуация. Станки ставили на железные листы и прямо из цехов тащили по снегу к железнодорожной платформе, грузили в вагоны. Работали днем и ночью. Последний эшелон уходил пятого декабря, а на седьмое Ивану была прислана повестка в военкомат. С самого начала войны, сколько ни подавал заявлений, его не отпускали ни в армию, ни в ополчение. Теперь у него открылась возможность попасть на фронт. Как начальник ни уговаривал Ивана, ни приказывал ему, он с эшелоном, отправлявшимся в тыл, не
— Ты вчера ночью слышал, как бабахали пушки? — тот загадочно улыбнулся.
— Слышал, — с наивным простодушием отвечал Иван.
— Так знай: наши пошли в наступление, погнали фашистов. Есть решение партии восстановить завод.
Иван не поверил: в печати об этом ничего не сообщалось. Два дня назад газеты писали: «ни шагу назад», «стоять на смерть». Два дня как эвакуировался завод, и вдруг сразу — погнали врага, завод восстанавливать. Как-то не укладывалось все это в голове. Но начальник цеха уже тащил его за собой: «Ждет срочная работа».
Завод стоял безжизненный. К проходной и к дверям цехов намело сугробы. В неотапливаемых цехах от мороза лопнули водопроводные трубы. И хоть шаром покати: ни станков, ни людей, ни металла. На следующий день приехал секретарь райкома. С трудом собрал человек двадцать каким-то чудом оставшихся рабочих и повел долгий деловой разговор. Было решено немедленно приступать к работе.
Будто наяву, Иван снова увидел холодные, пустые цехи. Стены и окна сплошь покрыты лохматым инеем. Женщины в телогрейках, рукавицах. Головы закутаны толстыми шалями — видны только нос и глаза. Мальчики-подростки в отцовских сапогах и шапках. Ивана назначили мастером. Надо было восстанавливать завод, подростков и женщин обучать ремеслу, выполнять задания фронта.
Женщины, прежде не работавшие на производстве, боялись подходить к станкам, у них дрожали руки, они путали суппортные ручки. Иван терпеливо ходил от одной к другой, объяснял, показывал, подбадривал.
А война сурово напоминала о себе. С фронта приходили похоронные. В цехе часто раздавались крики и плач. Горе захватывало все новые семьи. Однажды Иван пришел в цех и увидел страшную картину: станки стояли, женщины, собравшись в кучу, так плакали, что казалось ничто их не может остановить. Иван побледнел. Утешать, уговаривать было бесполезно и, как он считал, бестактно: сам-то он находился на брони. Не зная, что предпринять, он выбежал во двор.
Женщины вытачивали мины, за ними к вечеру должна была приехать машина. Никогда такого не случалось, чтоб вдруг сорвался заказ фронта. Иван сердцем понимал женщин, видел их горе. Оставалось одно — переждать, а пока стать к станку самому и работать, работать. Они, глядя на него, поймут, какая бы беда ни была, — работать надо. Когда он вошел, все женщины стояли по местам и, упрямо пряча лица, сосредоточенно работали. Иван не выдержал и заплакал сам…
Взволнованный воспоминаниями, он вышел на балкон, глотнул свежего воздуха. На небе в окружении звезд светила луна. Было холодно, он вернулся в комнату. Снова подумал о военном времени, представил цех, рабочих, мастеров, инженеров и замечательную новую технику… Да, это было время, которое наполняло его энергией, радостью труда.
Он взял бумагу и стал сочинять письмо. Писал о Кочкареве честно и откровенно, делясь своими мыслями, будто писал лучшему другу. Кончив писать, поставил свою подпись. Утром отдал письмо на машинку, собрал остальные подписи и отнес один экземпляр письма Голубеву, а копию — в партийное бюро.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Уверов сидел в зале киностудии и смотрел журнал «Новости науки». На экране возник фасад института, потом лаборатория. В человеке с седыми волосами и шрамом на лбу, работающем за письменным столом, он узнал себя. Хотел как следует рассмотреть, но кадр промелькнул и исчез. Крупным планом показали семена кукурузы и огурцов. Тонкие женские руки обсыпали их препаратом, тщательно перемешивали, помещали в холодную камеру. Затем зрители увидели институтский огород. На грядке, засеянной обработанными семенами, густо росли сочные стебли растений, а на соседней, контрольной грядке, засеянной семенами необработанными, лишь кое-где виднелись бледные ростки. На протяжении десяти минут фильм рассказывал об Уверове, который вот уже несколько лет разрабатывал проблему хладостойкости семян в пределах плюсовой температуры (пять — десять градусов выше нуля). Исследованием было установлено, что семена гибли при посевах не только от холода, но и от грибка. В борьбе с ним Уверов испытал несколько препаратов; при обработке семян одним из них всхожесть резко увеличилась. Это-то и показывал киножурнал, который ученый должен был подписать перед тем, как разрешить демонстрацию его на большом экране.
Но автор сценария забежал вперед: фильм утверждал, что посевам кукурузы теперь не страшен никакой мороз. Уверов стал возражать:
— Нельзя рекламировать то, что еще не доказано.
Режиссер глядел на него и думал, что этот человек, хоть и видный ученый, ничего не смыслит ни в рекламе, ни в искусстве.
— Иногда необходимо… — начал было режиссер.
— Но это же документальный научный фильм! Как же можно? Я ученый, мне необходимо быть честным!
— Мы делаем не первый фильм… Не волнуйтесь, все будет хорошо.
— Не слышал, чтобы вранье когда-нибудь было хорошим! — резко сказал Уверов. — Категорически прошу вычеркнуть из текста все натяжки. Иначе не подпишу!
— Если вы так настаиваете, пускай будет по-вашему, — нехотя согласился режиссер, и они вместе с Уверовым стали поправлять текст.
Из киностудии Александр Максимович вернулся в лабораторию. За его письменным столом сидел Прутиков. Увидев Уверова, он вскочил.
— Я на минутку. — И сразу приступил к делу: — Мне передали коллективное письмо мастерской, в котором рабочие просят отстранить Кочкарева от должности. Неприятная история… Мне Кочкарев казался старательным, а тут про него такое пишут! И причем рабочие, — подчеркнул он. — Я в мастерской не бываю, не знаю, правда ли все это.
— Вот еще новость! — проговорил Уверов, досадуя на Кочкарева, что тот не внял его советам и продолжал демонстрировать свой характер. «Пусть пеняет на себя», — подумал он, отправляясь на второй этаж к Прутикову.
Уверов и Прутиков не были друзьями. Их встречи происходили только в институте и главным образом по общественным делам — оба были членами партбюро. Общаясь, они хорошо узнали друг друга, но на многие вещи у них не было единого взгляда.
Прутиков был взволнован. Из поступившего письма явствовало, что он, Прутиков, был не прав, правым оказывался Буданов. От одного этого ему было не по себе. Он поглядел грустными усталыми глазами на Уверова, взял со стола перепечатанные на машинке и скрепленные скрепкой страницы письма, передал ему.
Уверов пробежал глазами страницу, другую. Нахмурился… Закончив читать, встал под форточку и закурил.
— Хорошо еще, что нас с тобой не обвиняют. — Он затянулся и, не гася сигареты, аккуратно положил ее на край стола так, чтоб зажженный конец не касался дерева.
— Что будем делать? — Прутиков замахал рукой, отгоняя от себя дым. — Ведь так оставлять нельзя. — Опустив глаза, он задумался: «А интересный тип этот Буданов: подпись свою не побоялся поставить первой. И ведь знает, что это дает основание считать, что он был и инициатором, и автором письма. Может быть, вызвать его на партбюро и спросить как коммуниста?..»