По ту сторону
Шрифт:
Когда началась война и нужно было эвакуироваться, Вова с матерью собрались ехать в Сибирь, к родным. За несколько дней до отъезда он заболел. Мать хотела всё-таки уехать, но её отговорили. Как ехать с больным ребёнком! Дороги забиты, фашисты бомбят их днём и ночью. А мальчик не в силах даже подняться на ноги. Разве мать сможет унести его на руках, если поезд будут бомбить!
Вова хорошо помнил, как пришли фашисты. Несколько дней ни он, ни его мама не выходили из дома дальше двора. И вдруг однажды утром прибежала перепуганная соседка и с порога крикнула матери:
—
— Кто? — растерянно спросила мать.
— Фашисты.
— Ну, что ж! Дождёмся, когда они за всё получат сполна.
— Да… — с горечью протянула соседка. — Хорошо бы дождаться! Вы только посмотрите, что в городе делается! — торопливо говорила соседка. — Магазины разгромлены, всюду пьяные солдаты. Приказы появились: после восьми часов на улицу не выйди — расстрел. Я сама читала! За всё! — решительно за всё — расстрел.
Соседка ушла. Вова с матерью сели кушать. Вдруг раздался стук в дверь. Мать вышла в сени и вернулась в комнату бледная. Такой бледной Вова никогда ещё её не видел.
Вслед за ней вошли два немца в зелёных мундирах и русский в какой-то странной форме. Вова сразу узнал его: совсем недавно этот человек приходил к ним как монтёр из радиоузла.
Дерюгин появился в городе незадолго перед войной. Поговаривали, что он сын бывшего торговца и имел судимость. Устроился монтёром в радиоузел, а теперь появился в форме полицейского. Держался он уже совсем иначе. Вова даже поразился — как может измениться человек!
— Приятного аппетита! — развязно сказал Дерюгин, без приглашения пройдя в комнату.
— Спасибо, — сухо ответила мать, а Вова подумал: «Вот он какой, монтёр!»
— Мы, собственно, к вам по делу, так сказать, предупредить, — по-хозяйски оглядывая комнату, начал Дерюгин: — Господин комендант приказали выявить всех бывших работников районных организаций и предложить им встать на учёт.
— Я давно не работаю, отвыкла.
— Это не имеет значения. Вы, кажется, машинистка из райсовета?
— Была. Но сейчас сын у меня болен. Работать я не могу.
— Наше дело казённое, — вызывающе сказал Дерюгин. — Предупреждаю: завтра на регистрацию.
Немцы и полицейский ушли. Мать как стояла у стола, так и застыла.
— Мама… — позвал Вова.
Она вздрогнула, кинулась закрывать дверь, почему-то заперла её даже на большую задвижку, которой они никогда не пользовались. Потом вернулась в комнату, присела к столу и заплакала.
На другой день Мария Васильевна ушла в комендатуру и долго, очень долго не возвращалась. Вова так волновался, что собрался было идти за ней. Он уже встал, оделся, но вдруг решил, что дом оставлять без призора нельзя.
«Подожду ещё немножко. Если не вернётся, пойду искать», — решил Вова и присел на диван.
Мама вернулась только к обеду. Она обняла сына и обрадовалась так, словно они не виделись бог весть сколько времени.
— Мне, Вовочка, предложили работу машинистки в городской управе. А я работать на фашистов не хочу. Как ты думаешь?
Как ни взволнован был Вова, он с гордостью отметил про себя, что мама впервые советовалась с ним, как со взрослым.
— Не надо, мама, не ходи! — решительно заявил он.
— А если заставят?
— Не заставят, мама.
— А если силой?
— А ты им прямо скажи: «Не буду я на вас работать, проклятые», и всё!
Мать печально усмехнулась, ещё крепче обняла исхудавшего за время болезни сына и проговорила сквозь слёзы:
— Глупенький ты мой, ведь это фашисты…
Свернувшись калачиком на вещах в грязном углу теплушки, Вова вспоминал эти долгие, мрачные дни. Он изредка бывал на площади, на улицах, в саду. Видел гитлеровцев, шаривших по магазинам, ходивших по дворам и забиравших кур, яйца, молоко, ценные вещи. Однажды два немца ворвались в соседний двор. Вова увидел сквозь щель дощатого забора: рыжий долговязый солдат гонялся за поросёнком, а другой, помахивая автоматом перед носом хозяйки, выкрикивал тонким голоском:
— Яйки! Млеко! Пух-пух!
С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Улицы опустели, мостовые превратились в сплошное болото грязи, перемешанной танками и машинами. И хотя лето было в полном расцвете, но Вове казалось, будто почернели даже дома и сады. Редкие прохожие были угрюмы и молчаливы. На площади повесили старика, и труп висел целую неделю. Люди друг другу передавали, что это партизан, все жалели его, но похоронить не могли: на площади днём и ночью дежурили эсэсовцы.
Вскоре маму опять вызвали в городскую управу.
— Сын выздоровел? — спросил её бургомистр.
— Ещё не совсем.
— Работать можете?
— Нет, не могу.
— Что значит «не могу»? Мы дали вам возможность подумать, пока поправится ваш сын, а вы изволите говорить «нет». Завтра же на работу! — приказал бургомистр.
— Господин бургомистр, поймите же, не могу я работать, — уверяла мать. — Дом оставить не на кого, сын нездоров.
— Нам дела нет до ваших личных забот. Нам нужна машинистка, понимаете? — резко оборвал её бургомистр, подчеркивая слово «нам». — Если вы завтра не явитесь на работу, пеняйте на себя. Можете идти!
На работу мать всё-таки не пошла. Утром они с Вовой ушли к знакомым и вернулись только вечером. У калитки их ждала соседка.
— К вам три раза приходили, — испуганно предупредила она.
Ночью мать увели. Вова плакал навзрыд, чего с ним никогда раньше не случалось. Как хотелось ему найти Дерюгина и вцепиться ему в горло! Это он виноват.
Мать вернулась на другой день измученная, молчаливая, с синяками на лице. Эти синяки подействовали на Вову так, как будто его самого избили. Чем бы он ни занимался, всё время видел распухшее мамино лицо. Однако он ни о чём не спросил мать, и она не рассказала ему, что делали с ней в комендатуре. Только после этого они из дому не выходили совершенно. На рассвете шли в огород, работали. Вечером возвращались усталые, молчаливые. Мать готовила ужин, Вова сидел и читал или писал. Ещё засветло ложились спать, но Вова часто просыпался и видел, как мать сидела у стола, тяжело вздыхала и плакала.