Победитель остается один
Шрифт:
Прошло чуть больше шести лун со смерти Персефоны, и я понял, что вздрагиваю, увидев беременную женщину. Пришла шальная мысль, что могу все повторить. Найти ее, подождать, когда подрастет. И все будет как прежде. Я сам себе был отвратителен. Но мысли смешивались в моей пьяной голове, не давая мыслить здраво. Было ли мне до сих пор так важно, уничтожит она миры или нет? Любил ли я чудовище внутри нее или ее саму? Говорит ли во мне любовь или сущность пустила корни так глубоко в меня, что собой я больше не являюсь?
Мне хотелось закончить все это. Прекратить мучения,
Доминика поняла все без слов, распахнув дверь и увидев меня в одиночестве. Радушие на ее загорелом лице сменилось болезненной гримасой, уголки губ поползли вниз, а рот раскрылся в надсадном глухом вскрике. Она упала на руки Альберто, я еле успел подхватить Доминику, чтобы помочь хромому старику донести ее до кровати. Женщина плакала и металась, словно в бреду, приговаривая: «Девочка моя, как же так, моя малышка…» Я размышлял, что стоит за таким сильным и чудовищным горем: порочная привязанность к сущности или истинная любовь к человеческой стороне Персефоны. Смотреть на боль Доминики было невыносимо. Альберто кивнул мне: мол, подожди в кухне, я выйду, как только успокою ее.
Но я не остался в доме, а побрел вниз, к берегу, где до сих пор стояла наша с Персефоной лодка. За все эти годы она ничуть не износилась и была покрыта свежим слоем палубного масла. Я понял, что Альберто берег лодку для нас, и в груди закололо.
Решение созрело быстро. Я осознал, что уже намеревался это сделать, собираясь навестить родителей Персефоны. И принялся готовиться к отплытию.
– Сынок, – раздался скрипучий голос Альберто у меня за спиной, и я вздрогнул. – Ты никак куда-то собрался?
– Решил выйти в море, – прошептал я, пряча глаза.
Альберто даже не выказал удивления, впервые услышав мой голос. Я заподозрил, что они с Доминикой знали гораздо больше, чем я считал.
– Прости мою старуху, – Альберто, ковыляя, приблизился и, хотя был почти на полторы головы ниже, крепко обхватил за плечи и развернул к себе, заставив посмотреть в старое морщинистое лицо. Глаза его блестели от слез. – Мы не виним тебя, что бы ни случилось. И ты себя не вини. Каждый, кто имел глаза, видел: ты любил нашу Персефону всем сердцем.
Ох, если бы он знал! Если бы видел, что случилось, то не утешал бы меня так!
– Альберто! – простонал я. – Я убил ее… убил.
– Не говори так, – сердито одернул меня Альберто.
И я рассказал ему все. Все подробности, с самого начала до конца. О своем детстве, миссии по избавлению миров, разных ипостасях Персефоны, об убийствах, о своей любви и даже о страшных мыслях найти ее новое воплощение…
Он слушал спокойно, не перебивая, иногда лишь постукивая согнутыми пальцами по голому костлявому колену больной ноги. Когда я закончил, солнце почти полностью погрузилось за горизонт, а на побережье спустились сумерки.
– Ты не удивлен? – спросил я в конце севшим от долгого рассказа голосом.
– Что ж… что ж… – пробормотал Альберто. – Мы с моей старухой знали, что за всей этой историей что-то кроется… Мы видели тебя неизменным столько
– Я убил ее, – мне хотелось прокричать эти слова, но я сказал тихо. Его удивили миры, а не то, что я отнял жизнь его дочери.
– Мы… трое, – прокряхтел он, пытаясь усесться поудобнее, и было видно, что нога доставляет боль, – мы несли непростую ношу, но тебе пришлось сложнее всего… Не суди себя строго…
От его понимающего взгляда с легким прищуром и в особенности от добрых слов мне стало совсем невыносимо.
– Я не могу… Не могу жить без нее, – еле слышно выдавил я, признаваясь ему и самому себе. – Не могу и не хочу.
– И что же задумал? Утопиться? – недоуменно спросил Альберто. – Ты ведь знаешь, что не сможешь получить покой таким образом. Так и будешь скитаться вечность призраком… Убить себя, да своими руками… Тяжкий грех.
– Никто не знает, правдива ли эта легенда, – упрямо сказал я.
– Все легенды в чем-то да правдивы, – перебил меня Альберто. – Давай расскажу тебе одну… Поди, эти знания помогут тебе придумать… Как обрести покой.
Ходят у нас тут слухи среди рыбаков, что есть остров в море, от которого надобно держаться в стороне. Вроде как живут там девы с рыбьим хвостом. Поют так сладко, что не слушать мочи нет. Но стоит ступить человеческой ноге на их остров, живым оттуда уже не выбраться. Наши рыбаки кличут этих дев сиренами да болтают, что сирены эти прячутся в пене морской, поют и завлекают моряков на верную гибель. Но вот что я тебе скажу, сынок… Выходил я тут на лодке вашей… старухе только моей ни слова: затосковала душа по морю… кхм-кхм, да… и вытащил я вдали от берега юнца. Болтался он на осколке лодчонки, замерзший, напуганный до смерти. К несчастью, не довез я его до берега, помер малец. То ли со страху, то ли слишком долго был в море. Но в бреду шептал он странные вещи. Что сирены эти не рыбы вовсе, а птицы. Да птицы не простые, а умеют женщинами обращаться. Девоптицы, значит… И зазывать они никого не зазывают, но остров свой защищают яростно. Убивают всех охочих до диковинок, стоит лишь сунуться на их землю. Понял? Такая вот история…
Я даже забыл ответить что-то связное Альберто. Зачем он мне всё это рассказал? На кой мне поучительная история, что слухи искажают истину, а людские языки перевирают всё, что слышат людские уши? Будто я и раньше этого не знал… раздражение поднялось во мне яростной волной, но точно так же быстро схлынуло.
– То есть… – просипел я.
– Сынок, – Альберто со стоном поднялся на ноги. – Мне бы мечталось, чтобы ты остался со мной и моей старухой да скрасил наши последние дни. Но знаешь что?
– Что? – глупо переспросил я, не спеша подняться следом.
– Если бы мне не терпелось к богам… я бы крепко подумал про этих охочих до убийства дев, – глухо сказал он и похлопал меня по плечу.
– Спасибо, – ответил ему я, вскидывая голову, чтобы видеть лицо Альберто.
– За такое не благодарят, – сердито одернул меня он, но после сокрушенно покачал головой и положил старческую сухую ладонь на мою голову. – Но поразмысли хорошенько. Мы будем верить в лучшее и ждать тебя в доме.