Победитель
Шрифт:
Ревелл лежал и орал. Мысль была только одна – о боли и о том, что надо кричать. Время от времени ему удавалось издать особенно громкий вопль, и тогда он выгадывал ничтожную долю секунды и отползал еще немного дальше от тюрьмы, преодолевая несколько дюймов. За последний час Ревелл сумел проползти два с лишним метра. Теперь его голову и правую руку можно было видеть с проложенной через лес проселочной дороги.
На одном уровне сознания существовали только боль и вопли. Но на каком-то другом Ревелла
У человека, вылезшего из кабины и присевшего возле Ревелла на корточки, было морщинистое обветренное лицо. Судя по грубой одежде, он был фермером. Человек тронул Ревелла за плечо и спросил:
– Вы ранены?
– Восток! – крикнул Ревелл. – Восток!
– А вас можно переносить?
– Да! – взвизгнул страдалец. – Восток!
– Отвезу-ка я вас к лекарю.
Когда фермер поднял Ревелла и уложил в кузов грузовика, боль не усилилась. На таком расстоянии от передатчика ее величина уже не могла измениться.
Скрутив тряпицу, фермер запихнул ее в разинутый рот Ревелла и сказал:
– Сожмите зубами, тогда полегчает.
Ревеллу не полегчало. Но тряпица хотя бы приглушала его крики. И то слава богу: собственные вопли пугали его.
Ревелл пребывал в сознании, когда фермер в сгущающихся сумерках внес его в здание, внешне похожее на поместье колониальной поры, но приютившее вполне современную больницу. Поэт видел склонившегося над ним врача, чувствовал его руку у себя на лбу, слышал, как врач благодарит фермера. Они наскоро обменялись несколькими словами, по-том фермер ушел, а врач снова склонился над Ревеллом. Это был молодой человек в белом халате, с пухлыми щеками и рыжей шевелюрой. Он казался сердитым и напуганным.
– Вы из тюрьмы, верно? – спросил врач.
Ревелл грыз свой кляп и орал, но сумел кивнуть. Точнее, судорожно дернуть головой. Казалось, кто-то взрезал его подмышки ледяным но-жом, шею будто терли наждаком, суставы выворачивало. Так разделывают крылышко цыпленка за обедом. В желудок словно налили кислоты, а в тело понатыкали иголок, да еще жгли его паяльной лампой, одновременно сдирая кожу, вспарывая бритвой нервы и колотя молотками по мышцам. Чьи-то пальцы выдавливали ему глаза. Но эту боль придумал гений, вложивший в ее создание все свое умение. Разум продолжал работать, и Ревелл все сознавал. Ему никак не удавалось лишиться чувств, впасть в забытье.
– Иные двуногие – те еще скоты, – рассудил врач. – Попытаюсь извлечь из вас эту штуку. Не знаю, получится ли: нам не положено разбираться в механизме ее действия. Но попробую.
Он куда-то ушел и вскоре вернулся со шприцем.
– Это вас усыпит.
Ооооооооо!
– Его там нет. Мы обшарили весь лес.
Уордмэн злобно зыркнул на врача, хотя понимал, что ему придется принять эту истину.
– Ладно, – сказал он. – Кто-то его увез. Там ждал сообщник, который помог ему смыться.
– Никто не посмел бы, – возразил врач. – Любой пособник и сам угодит сюда.
– И тем не менее, – ответил Уордмэн. – Я позвоню в полицию штата, – добавил он и отправился в свой кабинет.
Спустя два часа полицейские перезвонили ему. Они опросили всех, кто обычно ездил по лесной дороге, местных жителей, которые могли что-то видеть или слышать. Один фермер подобрал раненого неподалеку от тюрьмы и отвез его в Бунтаун, к доктору Эллину. Полиция была убеждена, что фермер сделал это по неведению.
– Но не врач, – угрюмо буркнул Уордмэн. – Этот должен был сразу смекнуть, что к чему.
– Да, сэр, я тоже так думаю.
– И он не сообщил о Ревелле.
– Нет, сэр.
– Вы уже забрали беглеца?
– Еще нет. Рапорт только что поступил.
– Я поеду с вами. Дождитесь меня.
Уордмэн отправился в карете "скорой помощи", которой предстояло доставить Ревелла обратно в тюрьму. К больнице тихонько подъехали две патрульные машины, и полицейские ввалились прямо в операционную, где доктор Эллин мыл хирургические инструменты.
Врач невозмутимо оглядел пришельцев.
– Я подозревал, что вы нагрянете.
Уордмэн указал на стол посередине комнаты, на котором лежало бесчувственное тело.
– Это Ревелл, – сказал он.
Эллин удивленно взглянул на своего подопечного.
– Ревелл? Тот самый поэт?
– А вы не знали? Зачем же тогда помогали ему?
Врач повнимательнее вгляделся в лицо тюремщика и спросил:
– Неужто сам Уордмэн?
– Да, это я.
– Тогда, надо полагать, это принадлежит вам, – сказал Эллин и протянул тюремщику окровавленную черную коробочку.
Потолок упрямо оставался белым. Ревелл мысленно выводил на нем такие словечки, от которых впору было покраснеть даже штукатурке, но ничего подобного не происходило. Наконец он зажмурился и багровыми, похожими на паучков буквами начертал на своих веках: "Забытье".
Он услышал, как кто-то входит в палату, но не сразу открыл глаза: не было сил, весь их запас ушел на то, чтобы зажмуриться. Наконец он разомкнул веки и увидел возле своей койки злого и угрюмого Уордмэна.
– Ну, как вы, Ревелл? – спросил тот.
– Я размышлял о забытьи, – сообщил поэт. – Сочинял об этом стихотворение. – Он взглянул на чистый потолок.
– Помнится, вы просили карандаш и бумагу, – сказал Уордмэн. – Мы решили дать их вам.
Ревелл посмотрел на него, но надежда в его душе вспыхнула лишь на миг. Потом он все понял.
– А… – ответил он. – Вот оно что.
Уордмэн нахмурился.
– Что-нибудь не так? Я же говорю: вы получите карандаш и бумагу.
– Если пообещаю больше не уходить.
Руки Уордмэна стиснули спинку койки.