Победительница
Шрифт:
– Да, но мы предлагаем вам отнестись именно так. Как к приятной мелочи.
– Кто – мы?
– Люди, желающие вам только добра и безмерно уважающие вас.
Этот человек говорил умело – от своего ли ума, от чужого, неважно. Он произнес ключевые слова об уважении – это то, Володя, чего твоя мама требовала от людей всю свою жизнь.
В общем, я согласилась. В машине оказались документы на мое имя, оформленные по всем правилам. Были и права на вождение. Но я не желала подвергать опасности свою и чужие жизни, поэтому пошла учиться.
Вождаться полагалось почему-то не на тех машинах, на которых собирался
Я спросила:
– Мне ехать?
– Да, – сказал он.
– Но я не знаю, что делать. На что нажимать, что включать.
– Вот на ту педаль нажать, – показал он. – На это самое. Как его...
Он забыл слово, как я сейчас забываю слова, – и заметь, забыл слово профессиональное, которое употреблял и повторял каждый день. И это не парадокс: забываешь в первую очередь действительно самое простое.
Так и не вспомнив, он начал объяснять описательно: нажать на одну педаль, потом на другую, отпуская первую, и т. п. Кое-как я поехала. Мы тренировались во дворе, где были лабиринты из старых колес для безопасности.
– Налево, – командовал инструктор, показывая рукой направо. – А теперь прямо, – и показывал рукой налево. Через минуту мы въехали в забор, инструктор сказал: «Извините!» – и вылез из машины.
Что-то ему помешало со мной работать.
Через несколько минут на его место сел другой инструктор, средних лет (тогда средними считались не 60–80, как в пятидесятые и позже, а 30–40), с жестким лицом.
– Не может он, – бормотал он сердито в адрес молодого коллеги. – Что, капризов слишком много? Развелось вас – папины дочки, начальников любовницы! А мне на ваши капризы плевать, я себе всегда работу найду. Ну, что не нравится?
– У меня никаких претензий, я просто хочу учиться. А он ушел.
Жесткий инструктор хмыкнул, посмотрел на меня внимательно. И начал учить. Но получалось у него всё хуже. Он смотрел не вперед, а на меня и весь покрылся потом, будто нервничал, будто это он учился, а не я. Вдруг он произнес ругательство и сказал:
– Вышла отсюда быстро, а то я за себя не ручаюсь!
– Я заплатила за обучение! – возразила я.
– Говорят же тебе! – закричал он умоляющим голосом и полез на меня, сминая меня в охапку и приближая к моему лицу свое – небритое и дурно пахнущее. Я закричала так, что он выскочил, зажимая уши.
Третьим инструктором был почти старик. У него всё более или менее получилось. Мы даже выехали на улицы. И всё было бы хорошо, но тут я заметила на его лице влагу. Это оказалась мокрота слез.
– Дочка, – всхлипнул он. – Что ты делаешь со мной! У меня этого уже пятнадцать лет не было! – и он указал на свои... bristle 33 ... по-русски какое-то чудовищное слово... а, вот! – топорщащиеся! На свои топорщащиеся брюки. В каждом языке свои сложности. Мне приходилось учить русскому итальянцев через английский, они старательно преодолевали фонетический барьер, пытаясь выговорить – топорчачиеса, врасчаюсчиеса, осчусчаюсчиеся (ощущающиеся), это и русскому не всякому под силу, хотя я все-таки обожаю наш словообразовательно богатый язык, который способен присвоить любое чужое слово.
33
Bristle – топорщиться (англ.).
Мне пришлось учиться самой – я выезжала по вечерам и ночам, когда мало было машин, и кружила по улицам для тренировки.
Я вскоре оценила подарок неведомого человека, который не проявлял признаков существования. Мне это, кстати, напоминало сказку «Маленький цветочек» на основе мифа о красавице и чудовище, где чудовище влюбляется в красавицу, но не показывается ей на глаза, а только из-за кустов творит добро. Подарок был своевременным, потому что ходить по улицам мне становилось всё труднее: приставали и пешие мужчины, и автомобильные, создавая аварийные ситуации, открывая окна своих каров и на езде окликая меня – не всегда культурными словами и культурными предложениями.
Теперь я была в своем автономном пространстве, которое усугубляли затененные стекла. Из-за них меня не было видно с трех сторон, исключая переднюю, с которой меня тоже никто практически не видел, хотя и это не императивно: однажды я остановилась перед переходной полосаткой, по ней шел мужчина болезненного вида, углубясь взглядом вниз, он взглянул на меня, остановился, схватился за сердце и сел, а потом упал. Не думаю, что его, как это называли когда-то, смертельно сразила моя красота, но факт остается фактом: этот человек, у которого было больное сердце, умер перед моими колесами, такой диагноз поставили врачи из приехавшей через несколько минут моментальной медицинской помощи.
Только не думай, Володечка, что я хвастаюсь этим или, тем более, придумываю. Одна из старух, которая живет рядом со мной в палатке из двух мешковин, по имени Родерика, довольно еще молодая, сто восемь лет, постоянно подозревает меня в преувеличении. При этом сама говорит, что была женой президента то ли Венеции, то ли Венесуэлы, но, судя по ее манерам, готовить на президентской кухне могло быть ее высшим достижением.
Я забыла, о чем писала, надо перечитать.
И успокоиться.
Я слишком волнуюсь, вспоминая свою основную молодость.
Письмо девятое
Итак, Володя, я писала о том, как твой тезка Владимир, не ставший твоим отцом, пригласил меня к себе домой на день рождения. Я приехала. Выяснилось, что у него больше никого не было. Мама приготовила еду и ушла, отца у Владимира не имелось. Мы тут же стали по традициям того времени сидеть за столом и есть. В совсем древности это было понятно: добытие еды считалось праздником, а праздник, наоборот, всегда сочетался с употреблением еды. Но потом это превратилось в атавизм, которого люди не замечали: не только любое событие сопровождалось едой, даже если не хотелось есть, но и обычная встреча двух людей превращалась всегда в совместное принятие пищи.