Побег из Амстердама

Норт Саския

С другой стороны, я не могла себе представить, чтобы он сидел за пишущей машинкой и сочинял такие страшные вещи. Я перебирала в голове всех своих друзей и знакомых, но на половине списка поняла, что в этом нет смысла. Все мои друзья были музыканты. Что им, делать нечего, как только угрожать мне? Я никому не перебегала дорогу, я всего-навсего обычная певичка, ни я, ни мой образ жизни никому не интересны. Родственники? У меня их почти нет. Сестра Анс и старая, выжившая из ума тетка. С Анс я разговариваю в среднем раз в неделю, и мы очень стараемся сделать вид, что поддерживаем семейные отношения. Нет, я могла честно признаться самой себе, что ни у кого, кроме Геерта, нет причины меня ненавидеть.

Если

это не кто-то чужой. Чужой, кто знает то, чего не знает никто: что я избавилась от ребенка. Может быть, действительно какой-нибудь активист движения против абортов. Кто-то, кто видел, как я выходила из клиники, и выследил, где я живу. Мое имя написано на двери и в телефонной книге есть. Дорина, которая поет на бэк-вокале в «Хилерс», как раз недавно советовала мне сменить номер и хорошенько защитить окна и двери. Дом ее матери ограбила банда югославов. По всей видимости, югославы уже несколько недель следили за ними и в тот момент, когда отец Дорины уехал, вломились в дом. Они следят за вами ночью, выбирают подходящий момент, звонят в дверь и спрашивают, дома ли хозяин. Ничего не подозревая, вы говорите, что хозяина нет, а этого-то им и надо. Врываются в дом, грабят и насилуют, как они делают это у себя на родине с женщинами, чьи мужья ушли в горы. «Эти югославы ужасно жестокие, человеческая жизнь для них ничего не стоит», — говорила Дорина. И они знают, что музыкантам часто платят черным налом. После выступления они тебя поджидают, особенно в воскресенье, когда бывают две, а то и три халтуры и у тебя дома много наличных. Они угрожают застрелить детей, если ты пойдешь в полицию. Именно так, как делали это в Боснии и Косово. Шантажируют женщин детьми. Здесь становится просто смертельно опасно из-за этих военных преступников, которые разгуливают на свободе.

Зазвонил звонок, и я увидела за дверью соседскую девочку Еву с толстым конвертом в руках.

— Это вам, — сказала она, сунула конверт мне в руки и осторожно заковыляла на своих роликах вниз по крутой каменной лестнице.

— Постой, Ева, где ты его взяла? — спросила я. Вольф в это время обхватил меня за ногу, а Мейрел вопила, что хочет пойти с Евой.

— Мама боялась, что мальчишки с улицы его стащат, вот и забрала его к себе. Он лежал у вас на ступеньках.

Мейрел с самокатом пролезла мимо меня на улицу. Я прочитала свое имя на конверте и почувствовала, как у меня пересохло во рту. «Лично» было напечатано в верхнем левом углу. Тем же шрифтом, что и на открытке.

Глава 3

Я сидела в ванной, обхватив голову руками. Вольф всем телом бился в дверь и хныкал, чтобы я впустила. Он не понимал, зачем я заперла дверь на замок. Но сейчас я не могла смотреть ему в глаза. Я слишком сильно дрожала, и в любой момент меня могло опять вырвать. Фотографии. Дети ни в коем случае не должны были их увидеть. Вольф тем временем просто визжал от гнева.

— Мама-а-а! Я хочу пить! Почему ты закрылась? Открой!

Я хотела сказать что-нибудь, успокоить его, но не могла произнести ни звука. Он убежал, громко плача.

В конверте лежала компьютерная распечатка, на которой было написано «Детоубийца», и штук тридцать фотографий, скачанных из интернета, под заголовком «Галерея абортов». Фотографии трех-четырехмесячных эмбрионов, сначала еще в животе, спокойно плавающих в околоплодной жидкости. А затем фотографии околоплодных мешков с зародышами, которые висят на больших мужских пальцах врача, делавшего аборт.

«Свобода выбора?» — было написано под фотографией оторванной детской головки размером с кулак, искривленной гримасой страха и боли. Эмбрионы, зародыши и почти сформировавшиеся младенцы, раскроенные на куски, на окровавленных простынях, рядом с большими щипцами и ножницами, отрезанные ручки, ножки и головки в мешках для мусора. Выброшенные на помойку дети. Отходы.

Мой

организм как будто выворачивало наизнанку. Я пыталась гнать от себя эти образы, подключить рациональное начало: для самого ребенка было лучше, что он не родился. Что это был еще и не ребенок, а сгусток клеток, без чувств, без сознания. Я думала также, что если быстро устрою все с абортом и никто об этом не узнает, то получится, как будто бы его никогда и не было. И я смогу спокойно жить дальше. Все оказалось не так.

— Знаешь, что очень странно? — спросил Геерт, с тем выражением подозрительности на лице, которое появлялось, когда он сердился на меня и искал, как бы уколоть побольнее и унизить. — Что ты постоянно залетаешь. Мейрел — случайность, Вольф — ошибка. Теперь — это. Ты что, умственно отсталая, что ли? Мне все чаще бросается в глаза, какая ты глупая. Ты что, забываешь про эти таблетки?

Я только покачала головой, потому что оправдываться смысла не было. Он не будет меня слушать. Да, может, он и прав.

На самом деле я забеременела из-за того, что он не мог спать. Уже полгода Геерт не мог сомкнуть глаз. Каждую ночь он, вздыхая и ругаясь, вставал с постели. Часами напролет он сидел внизу, курил, слушал музыку, бренчал на гитаре. Бессонница доводила его до отчаяния. Ничего не помогало. Он выпивал по целой бутылке виски, чтобы расслабиться, но становился только злее. Снотворное действовало всего два-три часа. Я не знала, что с ним делать. То он лежал рядом со мной, скулил, жаловался, что не идет сон. Я старалась его утешить, приносила ему теплое молоко с ромом, сворачивала косяки, ласкала его и пела для него. То вдруг он опять становился злым и начинал бояться, что я его брошу. Стискивал мои бедра, клал голову мне на колени, прижимался ко мне, как обезьяний детеныш к своей маме. Я занималась с ним сексом, чтобы утешить его и самой как-то успокоиться. Часто Геерт засыпал, только когда дети прибегали к нашей кровати, потому что звонил их будильник. Отправив их в школу, я снова заваливалась в постель. Мой режим разладился, я совершенно выбилась из колеи. Я глотала эти таблетки то в пять часов ночи, то в полдесятого утра. У меня была задержка всего три дня, а я чувствовала это уже по своей груди — боль и тяжесть. И с самого начала знала, что этому ребенку нельзя родиться. И что такая жизнь не может продолжаться дальше.

Фотографии достигли своей цели. Когда я увидела окровавленных, искалеченных мертвых младенцев, моя матка сжалась и желудок сразу же восстал. «Боже мой, боже мой!», — бормотала я, пытаясь как-то отдышаться. Я стояла на коленях, головой над унитазом, рядом лежали фотографии. У меня не хватало духу ни подняться на ноги, ни посмотреть еще раз на изуродованных младенцев. Тот, кто послал мне эти фотографии, должно быть, действительно сумасшедший.

Отвернувшись, я трясущимися руками собрала их с пола и запихнула обратно в конверт. При каждом взгляде на фотографии тошнота подступала к горлу. Малюсенький мальчик с поднятыми ножками, крошечные кулачки у рта. Лужа крови около головки, лежащей на грязной простыне рядом с хирургическими ножницами размером с ребенка. У меня было не так, говорила я себе, пытаясь успокоиться. У меня просто профилактика цикла, чистка матки. Там ничего не было. Просто куски ткани. Это еще не ребенок.

Вымыв туалет, я взяла несколько поленьев и газеты, развела костер во дворе и бросила в огонь ужасные фотографии. Через секунду изображения мертвых младенцев съежились, потемнели и исчезли в дыму. Я закурила, чтобы прогнать привкус рвоты, подбросила в костер еще несколько полешек и газет и уставилась на огонь.

— Вольф, Вольф, мама разводит костер, иди скорей!

Радостный голос Мейрел из холла вернул меня от мрачных мыслей. Она прибежала и стала бойко бросать в огонь веточки.