Побег
Шрифт:
Я заметил, что без осознания времени и пространства невозможно сознание себя, собственной личности.
"Кто это тебе сказал? А вот как раз и нет! Говорю тебе, что сознание остается ясным, как стеклышко. Твоя личность при тебе. Ты полностью владеешь своим Я".
Как уже сказано, он оказался прав. Приблизительно через полчаса после погружения (в этой начальной фазе мне еще удавалось регистрировать внешнее время) я взобрался на насыпь. Дождь перестал.
Я был совершенно спокоен. Хотя путь еще не был окончен - а когда ему предстояло окончиться? И где?
– я чувствовал себя в безопасности. Размышлять было некогда, свет бежал по рельсам, из-за поворота показались огни, вскочить в поезд
Нужно было привести себя в порядок. Я вошел в туалетную комнатку, разделся, выжал и отряхнул от песка мокрую одежду. Моя физиономия с царапиной на щеке смотрела на меня из зеркала; в эту минуту я в самом деле почувствовал перемену. Я спросил себя, кто кого разглядывает, и первый ответ был, естественно, тот, что я смотрю на свое отражение. Но я понимал, что и другой ответ корректен - отражение смотрит на меня - и, следовательно, будет логичным сказать, что подобно тому, как я вижу в стекле мое отражение, так отражение видит во мне свое отражение. Игра отражений: в итоге ничего, кроме отражений, не оставалось. Эти мысли могли быть следствием бессонной ночи, но спать мне не хотелось. В дверь постучали. Я пригладил волосы, отвернул защелку и вышел, пропуская женщину в халатике; она скользнула в туалет и заперлась там, оставшись наедине с моим отражением.
В коридоре горел свет вполнакала, ковровая дорожка приглушила стук колес, тьма мчалась за окнами, навстречу шел проводник, свободных мест не было, единственное, сказал он, что я могу вам предложить, это место на верхней полке в двухместном купе, но там уже едет один пассажир. Войдя в купе, я понял причину его смущения: там лежали женские вещи.
Я решил подождать, прежде чем лезть наверх, и почувствовал, что слово это - ждать - плохо согласуется с метаморфозой, которая совершилась во мне и вокруг меня. Это слово предполагало реальность равномерно текущего времени, очевидную для того, кто остался моим отражением, но не для меня. Еще раз должен сказать, что погружение подтвердило тезис Либиха: я полностью сохранял контроль над собой. Но если бы меня спросили, кто он, этот "я", кто именно взял на себя обязанность наблюдения и контроля, я не мог бы толком объяснить, я просто не знал бы, что ответить; слова, которыми я машинально пользовался, принадлежали языку, непригодному в моей новой ситуации. Молодая женщина вошла в купе, не выразив ни малейшего удивления, словно демонстрируя свое презрение к проводнику (вероятно, он предупредил ее) и к непрошеному попутчику. Я пролепетал что-то вроде того, что утром непременно найду другое место, не в этом вагоне, так в другом. Она ничего не ответила, распустила поясок и присела в задумчивости на свое ложе.
"Может быть, мне..." - проговорил я, может быть, лучше мне выйти? Она ляжет, а я потом войду. Не успел я произнести эти слова, как она приподнялась и защелкнула замок. Она не собиралась тушить свет, и я мог получше ее разглядеть: черные прямые и блестящие волосы, цвет лица, насколько можно было судить при искусственном освещении, с бронзовым отливом, черные, как антрацит, глаза. Назвать ее хорошенькой я бы не решился.
Видимо, ей расхотелось спать. "Позвольте представиться", - сказал я и снова не удостоился ни ответа, ни взгляда. Она отбросила волосы, падавшие на лицо. У нее на коленях лежала книга. Глянцевая бумага, фотографии деревьев и цветов.
"Вы интересуетесь ботаникой?"
Вагон покачивался, я сидел рядом с незнакомкой, пристойно отодвинувшись, скосив глаза, пытался прочесть испанские надписи. Мне хотелось говорить, как бывает в дороге, когда вдруг тянет на откровенность перед случайной спутницей, которую никогда больше не увидишь. Блаженное тепло, уют и чувство безопасности после дороги, которую я проделал. Мне хотелось говорить о себе. А она то ли слушала, то ли о чем-то думала и рассеянно листала альбом.
"Я..." - проговорил я и запнулся. Я должен был вспомнить, кто я такой. Наконец выпалил:
"Я сбежал из тюрьмы. Можете себе представить?"
"Из какой это тюрьмы?" - спросила она равнодушно, не поднимая головы от книги.
"Решетка была подпилена. Я сидел в одиночке. Представьте себе, за вами все время наблюдают. И все-таки... Ха-ха!"
Мне стало весело. Я потер ладони.
"Но теперь она уже далеко!"
"Кто - она?"
"Моя тюрьма!"
"А это, - она перевернула страницу, - известно вам, что это такое?" Она говорила с сильным акцентом.
"Конечно, - сказал я.
– Psilocibe mexicana. Вы...
– Я повторил свой вопрос.
– Вы - ботаник?"
Она наконец взглянула на меня, лучше сказать, смерила меня взглядом.
"Это вас не касается".
"Извините. Я надеюсь, что не слишком стеснил вас. Проводник сказал, до утра. До ближайшей станции..."
"Вы не можете меня стеснить. В сущности, тут никого нет".
Очевидно, она имела в виду свободную верхнюю полку. Так я понял ее слова.
Я показал на картинку в книге.
"По-моему, он здесь выглядит слишком большим".
"Разве вы его когда-нибудь видели?"
"Видел. На самом деле это чахлый грибок вроде поганки. А молодые экземпляры напоминают, м-м..."
"Вы хотите сказать - напоминают фаллос?"
"Да".
"Это фаллос бога".
Помолчав, я спросил:
"Послушайте... если я только не ослышался. Вы сказали, здесь никого нет. Кроме вас и меня?"
"Кроме меня. Мне хотелось проверить. Теперь, - она захлопнула альбом, я в этом не сомневаюсь. Кстати, о каком утре ты говоришь?"
"Проводник сказал..." - пролепетал я.
"Для него утро, может быть, и настанет. Для тебя - никогда".
Я воззрился на нее. Эта женщина говорила мне "ты", что могло означать определенную степень интимности, что ли. Вместе с тем я уловил в ее словах презрение. Не исключено, что она сама прошла через что-то подобное. Вопрос в том, существовала ли она на самом деле. Ведь если меня, как она выразилась, "не было", то не могло быть и женщины. Словом, я сделал вид, что не расслышал, не разобрал ее акцента, но на самом-то деле - вот что интересно, - на самом деле я прекрасно все понял. Повторяю, я был в ясном сознании. Соитие с божеством не лишило меня рассудка. Собственно, это и позволяет мне отчитаться сейчас в том, что я пережил.
Трудность рассказа в другом: в языке. Мое сознание не только освободилось от второй кантовской формы созерцания вещей, оно отделилось от языка. Поэтому мне едва ли удастся подобрать выражения, адекватные этому опыту. Коротко говоря, дело обстояло так: я был - и меня не было. Поймите меня правильно: я не настолько свихнулся, чтобы не чувствовать себя, свое тело, и в то же время испытывал странное отчуждение. Я отделился от самого себя, бежал из своего Я - и в каком-то другом пространстве наблюдал за собой, сидевшим в ночном купе рядом с незнакомой женщиной, в поезде, который мчался сквозь ночь.