Побег
Шрифт:
«Если бы у меня была не одна стрела… – Он, не отрываясь, смотрел на костер и прикидывал, где бы поискать выпущенные стрелы. – Но они попали в людей, и вряд ли их выдернули и бросили, ведь это металл!»
Медленно, очень медленно он приближался. Смерть тоже ползла, она двигалась от рук и ног к его сердцу. Кто первый? Может быть, следовало встать и пойти к огню? Сдаться, попросить помощи, милости? Максим не верил, что кто-нибудь его пощадит. Нет, у озерных даже мысли такой не возникнет.
– Все, я свое откараулил! – Максим вздрогнул, когда часовой, за которым он не следил, вышел в круг света у костра. – Теперь я греться буду, Федор, а вы идите головы пилить.
– Зачем пилить? – Федор, придерживая длинную бороду ладонью, поднес к губам прутик, на который была насажена лягуха. Это были последние запасы из Цитадели: Андрей пошел на все в попытке усыпить бдительность озерных. – Я сколько раз говорил: кость тут ни при чем! Мясо достаточно разрезать, только как следует, по кругу, до позвонков. С такой шеей никто не обратится, точно говорю. Не раз проверено!
Даже замерзая, Максим удивился: они что же, верят, что мертвые люди тоже могут превратиться в мутов? За такое предположение в Цитадели подняли бы на смех. Выходило, что общины живут настолько независимо друг от друга, что у них и суеверия возникают разные. Все дичают, только с разной скоростью, которая зависит только от того, насколько у общины все складывается удачно. У озерных были сейчас и пища, и тряпье – явно побольше, чем у «беженцев»! – и металлические орудия. Но ничего из этого они не могли, не умели произвести сами. Значит, через несколько лет озерная община придет к такому же кризису, как и обитатели Цитадели.
«Алекс говорил, что когда-то они с соседями свадьбы играли… Интересно: как это? – Трое, сидевшие у костра, поднялись и, посовещавшись, пошли к югу, высматривая тела. Они явно собрались, отдохнув и подкрепившись, заняться порученным делом, и Максим сам себе удивился: его это не встревожило. Ему было уже почти не холодно. – Очнись! – сам себе мысленно закричал он. – Ты замерзаешь! Двигайся, или тебе конец! Не холод тебя заберет, так наткнутся эти трое!»
Двигаться было очень больно, и все же он смог заставить себя приподняться. Леня Лесной, как его назвал Голова озерных, грел руки у огня, явно собираясь поесть. Он не смотрел по сторонам, полностью полагаясь на товарищей. Максим положил лук и стрелу на снег, надеясь, что сможет вернуться на это место, покрепче сжал в руке кистень Тохи и пошел к костру, постепенно смещаясь за спину Лене. Посмотрев в сторону его товарищей, он увидел лишь неясные силуэты в темноте. Кажется, они склонились над телами павших. В левой руке Максим держал нож, но пальцы совсем его не слушались. Он укусил их и едва почувствовал боль. Нужно было действовать именно сейчас, второго шанса судьба не даст.
Он был уже в пяти-шести шагах, когда Федор крикнул из темноты:
– Ленька, топор-то у тебя?!
Максим припал к заснеженной земле, спрятался, насколько мог, за фигурой Лесного.
– Здесь! – спустя немного времени отозвался Леня, отыскав инструмент. – Надо, что ли?
– Сейчас Мишка прибежит, ему дай! Окоченели они, морозы-то какие стоят! Тут не подрежешь, тут рубить надо!
Послышались торопливые шаги. Если этот Мишка посмотрит через плечо Лесного, то увидит скорчившегося за его спиной врага. Он хорошо виден, одетый в грязное, потемневшее от грязи и времени тряпье, лежащий на белом снегу. Максим решил, что будет бить. Один раз или, если получится, два. Ему все равно конец, но страшно просто лежать и ждать смерти. Хотя лежать тоже хотелось. Снег стал казаться мягкой постелью. Он не жег уже холодом, он звал. Сны куда приятнее жизни.
– Спасибо, дядя Леня! – произнес совсем еще молодой голос. – Ты видел, как я сегодня рогатиной прямо в глаз той бабе-то угодил? Ну, рожала которая?
– Видел! – ответил Лесной, не переставая что-то жевать. – Прямо в глаз, точно. Родила она или не успела?
– Не знаю, дядя Леня! Вот пойдем ей голову резать и поглядим! Может, там и две головы. Смеху-то, да?
– Точно. Ступай, неси топор. Не видишь – я ем. Ступай.
«Оксана, – понял Максим, – кто же еще? Да уж, нашла дура время рожать. Никогда я ее не любил, а все же… Сколько себя помню, столько и ее. Она из моей общины, она была как часть меня. И значит…»
Он встал во весь рост и ударил, попав именно туда, куда целился, и именно с той силой, с которой требовалось. Глухой звук был полностью заглушен Мишкой, чьи ноги скрипели по снегу. Быстро присев, Максим схватил Лесного за плечи и не дал ему упасть лицом в огонь.
Глава девятая
Один в поле
Мертвец сидел у костра, уронив голову на грудь. Он будто дремал, и в отблесках костра, боровшихся с темнотой, никто не заметил бы смертельной гримасы на его лице даже с десяти шагов. Кровь из разбитого затылка стекала ему за шиворот. Она дымилась на морозе, но дым от костра прятал и эту примету. Костер стал лучшим другом Максима. Ему хотелось прыгнуть вперед, обнять его, поцеловать огонь посиневшими губами.
«Медленно, очень медленно! – уговаривал себя юноша, подтягивая поближе брошенную рогатину. – Если делать все медленно, то никто ничего не заметит».
Трое в темноте, теперь, из-за костра, совсем невидимые Максиму, негромко переругивались. Застучал топор – звонко, как по промерзшему дереву. Прутик, на который Лесной нацепил кусочек хлеба, вспыхнул на самой вершине. Сам хлеб почти уже превратился в уголек, но спешить было нельзя. Любое резкое движение могло выдать Максима.
«Мы не умеем воевать друг с другом. – Он старался отвлечь себя хоть немного. – Бегущих мутов слышно издалека, особенно ночью. Да и снег скрипел бы у них под ногами. А еще они рычат, когда видят огонь. Поэтому озерным кажется, что они в безопасности… Но люди вели бы себя иначе».
Рогатина сбила прутик, воткнутый в снег. Обуглившийся хлеб зашипел. Максим еще немного помог себе рогатиной, потом дотянулся до прутика рукой. Уголек, но какой вкусный уголек! И это ничего, что он такой горячий, что язык и нёбо будут в волдырях, ничего! Если у человека есть волдыри от ожогов, значит, он живой. Максим изо всех сил старался жевать медленно, но челюсти его не слушались и дробили пищу с чудовищным грохотом, так ему показалось. Он лег рядом с Лесным и вытянул ноги насколько мог близко к огню, пряча их под его длиннополой одеждой. Пока ноги ничего не чувствовали, но пододвигать их ближе Максим боялся: сгорят, а он и не заметит. Возможно, даже почти наверняка, ему еще придется бежать на них по холодному, страшному снегу.
«Нет! – закричало от этой мысли все его естество. – Нет, лучше здесь умереть, в свете и тепле!»
Он сжевал весь ржаной уголь, сглотнул слюну, в которой едва различался вкус хлеба. Мука, вода, и несколько крупиц соли – вот и все, что могла себе позволить Маша-повариха, выпекая его. Плоские лепешки. Максиму вспомнилось, как пекли хлеб в его детстве. Он думал, что давно об этом забыл, воспоминания оказались совсем ранние. А может быть, их и не было, этих воспоминаний, и он придумал их? Но Максим просто чувствовал запах, пьянящий запах, и хлеб не был плоским. Пышный, аппетитный холмик, еще горячий, из печи. Его резали и ломали руками. Отец, мама…