Шрифт:
Что-то заставило меня повернуть в этом месте, хотя поворачивать, казалось бы, и не следовало. В прошлом году там меня встретил забор, и я хорошо это помнил.
Теперь же забора не было. Значит, я повернул не напрасно. Я люблю кривые старые улочки, а эта делала целый зигзаг и, как я потом представил мысленно, изображала ковш, быть может похожий на ковш Большой или Малой Медведицы. И называлась улица Вестурес.
Сначала я шел по улице Маза Пиле до знаменитых домов «Три брата», а там повернул направо, и вот оказалось, что улица Вестурес не перекрыта забором в самом
Стоит подробно описать эту улицу. Тут есть дом, построенный в семнадцатом веке, но выглядит он как новый. Его недавно отреставрировали, и он смотрит белыми стенами, решетчатыми переплетами окон и дубовыми балками, как бы впечатанными в камень.
Есть дом с крошечным, словно игрушечным эркером. Я долго стоял перед этим домом, стараясь что-то увидеть в окне, но видел лишь белые занавески.
На скромной улице Вестурес два огромных собора! Церковь Екаба и церковь Марии Магдалины. Благодаря им в высоту эта улица ничуть не меньше, чем в длину или ширину. Да и ширина есть у этой улицы. Не только ширина проезжей части и тротуаров, но и другая, образовавшаяся благодаря извивам. Ведь «ковшом» своим улица Вестурес зачерпнула немало построек, в том числе и всю уходящую в глубину громаду собора Марии Магдалины, так что фасадом стоит он по правую, алтарем же по левую сторону улицы.
Я мог бы сказать о каждом доме, стоящем на улице Вестурес, но лучше скажу о девочке, пробежавшей с красным шаром в руках. Она держала его перед собой, словно хрупкий сосуд, лицо ее выглядело озабоченным. Потом прошел мимо старик, согбенный летами до роста карлика, и старик этот вонзил в меня возмущенный взор, словно я совершил нехороший поступок. И кто-то глянул из-за шторы в доме номер четыре. По-моему, это была девушка, но тотчас лицо спряталось, оставив во мне сожаление, что я не успел его разглядеть.
Но больше всего привлек меня дом семнадцать. И нельзя сказать, что он слишком выделялся среди других домов. Просто его только что привели в порядок. Вокруг еще лежали горы песку, пахло известкой, угол дома венчал классический старый фонарь.
Дом пустовал. Его черепичная крыша резко уходила вверх, выставив окна мансарды. Рядом стоял флигель, накрытый бурым пластом вьющихся растений.
Я рассматривал дом. Вот так бродишь, бывало, по улицам, и вдруг твой взгляд остановится на окне или распахнутой двери. Начинаешь разглядывать дом, словно когда-то покинул его, а теперь вот вернулся и хочешь узнать, кто тут живет, не изменилось ли расположение комнат и помнят ли тебя в жилище, покинутом так давно.
Но окна этого дома были пусты. Не белели на них занавески, не выглядывал на улицу цветок, и чувствовалось, что нет ни одной картины на стенах его комнат, не стоят шкафы с книгами, не лежат на полу коврики. Холодом и пустотой веяло из окон дома номер семнадцать. Но чем же привлек меня этот дом?
Кто-то остановился, посвистывая, рядом. Я оглянулся. Молодой человек в черном узком пальто и широкополой шляпе тоже смотрел на дом.
– Кто тут живет? – спросил он. – Не знаете?
– По-моему, никто не живет, – ответил я.
Он вытащил сигару и с залихватским видом сунул ее в рот. Пижон, подумал я.
– Курите? – Он сделал движение достать другую сигару.
– Нет, спасибо.
Мне бы повернуться и уйти. Но как-то неловко было это сделать, когда с тобой вступили в разговор. Никто еще не заговаривал со мной на улице в Риге, и, если молодой человек рижанин, его обращение ко мне следовало принять за знак благосклонности.
Он ловко откусил кончик сигары и задымил, распространяя крепкий, но ароматный запах.
– Этот дом реставрируется, – сообщил он тоном знатока, – здесь будет приемная.
– Какая приемная? – спросил я.
Он пожал неопределенно плечами и оглядел меня с головы до ног.
– Я думаю, вы архитектор. – В его разговоре чувствовался прибалтийский акцент.
– Нет, – ответил я, немного помедлив, – не архитектор.
– Я уж подумал, раз вы глядите на дом, то, наверно, интересуетесь архитектурой.
– Да нет, отчего же… – пробормотал я. – А вы архитектор?
– Увы! – Он засмеялся. – Я студент.
Мы уже шли по улице Вестурес, молодой человек не отставал от меня ни на шаг.
– Я вижу, вы не рижанин, – заметил он.
– Да, приехал на две недели.
– Сейчас неудачное время для отдыха. Дожди. Где вы живете?
– У друзей.
– Хотите выпить кофе? – Мы остановились у крепко сколоченной деревянной двери с коваными стилизованными накладками. – Здесь варят хороший кофе.
Он стукнул в дверь. Она растворилась не сразу, и оттуда сказали: «Мест нет». Мой собеседник отнюдь не смутился. Он сунул голову в дверь, поговорил со швейцаром, и через минуту нас проводили в сумрачный зал к маленькому столику. Пальто он кинул на спинку стула, но так и не снял шляпу, продолжая посасывать сигару. Метрдотель что-то проговорил по-латышски, указывая на сигару, но он коротко ответил, и метрдотель отошел с недоуменным видом.
Я разглядывал его лицо. Оно было бледным, не лишенным изящества. Модная стетсоновская шляпа придавала этому лицу нечто взятое напрокат из фильмов ретро.
– Тут ведь одни коктейли, – сказал он, глянув в карту. – Вы пьете коктейли?
– Что ж делать, – ответил я.
– Подождите. – Он встал и вернулся через некоторое время с нарядной бутылкой. – Мартини.
Неплох же тот бар, в котором дают мартини, подумал я.
– Меня зовут Раймонд, – сказал он.
Его рука скользнула в карман пиджака, и я тут же получил визитную карточку. Пижон, снова подумал я.
– Что ж, за знакомство? – Он поднял бокал и выпил его одним махом, вовсе не по-джентльменски.
Я выпил тоже, и у нас потекла малозначащая беседа о погоде, рижских барах и концертах в Домском соборе. Внезапно он нагнулся ко мне и спросил заговорщицки:
– Скажите, у вас есть сокровенное?
Я опешил. Мы еще не так много выпили, чтобы переходить к задушевным беседам.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Черт возьми, – пробормотал он, – разве я неясно выразился?