Поцелуй бабочки
Шрифт:
Утром следующего дня на площадке, развалившись в кресле, Козинцев листал свои записи и, как обычно, между делом задавал ничего не значащие вопросы.
— Как отдыхали, Аркадий?
— Спасибо, отлично.
— Ездили в Феодосию?
— Ездил. Замечательный город.
— Музей Айвазовского посетили, разумеется?
— Посетил.
— Ну и как вам музей? Понравился? — спросил Козинцев и, оторвавшись от бумаг, приготовился слушать.
Мое сердце вздрогнуло, как у подростка на первом свидании, — вот он, момент истины! Вот он, вопрос, отвечая на который можно было блеснуть умом и тонкостью, то есть всеми присущими мне качествами, о которых не ведал мой кумир и покровитель. Я набрал воздуха, открыл рот, чтобы потрясти Козинцева, и вдруг сообразил, что говорить нечего. Проклятый музей выскочил из головы. Ничего не помню! То есть абсолютно ничего — ни одного названия, ни одной картины! Ничего, кроме злосчастного меню.
Но надо отвечать, не мог же я признаться Мастеру, что проспал в храме искусства.
О господи!.. Я залопотал что-то невразумительное о композициях, колорите и прочих наукообразных глупостях, которые мне якобы понравились в работах Айвазовского.
— Правда? — удивился Козинцев. — А мне музей показался чудовищно скучным. Я бы, пожалуй, там заснул, если бы не меню. Вы не заметили, Аркадий, там дивное меню выставлено?.. — Мастер восторженно закатил глаза. — Настоящее произведение искусства! Неужели не заметили?!
Ничего я не ответил. Стоял и хлопал глазами как последний идиот. Потом развернулся и ушел.
Зачем врал? Почему не сказал правду?
Увы, увы! Козинцев умер, так и не узнав во мне родственную душу. Не ведая, каков я есть на самом деле.
Портсмут. Для тех, кто понимает
После Шорем-Бай-Си завернули в Портсмут и там долго блуждали по обширной бухте в поисках стоянки. Нашли, привязались, подключились, расслабились в тишине безлюдной гавани. Солнце село, подошло время ужина… В это время явилась толстая тетка, похожая на нашу уборщицу, и тоном, не допускающим возражений, стала выгонять из бухты. Оказалось, что в поисках лучшего места мы забрели на территорию Королевских военно-морских сил. (Совсем как у нас — в лучших местах военные полигоны и генеральские бани.)
— Поесть не дали, черт бы их побрал! — ворчали мы.
Но с армией не поспоришь — отвязались, запустили двигатель и пошли искать цивильную стоянку, которая обнаружилась за углом. Пришвартовавшись, побежали сдаваться в контору, и тут нас поджидала удача — дежурный, Чарли, оказался наш человек, то есть повернутый на яхтах любитель поболтать. Саммит продлился до четырех утра. Прощаясь, я пожаловался новому другу на дороговизну английских карт, на что Чарли поднял вверх указательный палец, призывая к вниманию, и снял с полки фолиант толщиной в два кирпича… Так я узнал, что в Великобритании ежегодно издается Альманах Атлантического побережья Европы, предназначенный именно для яхтсменов. Кроме описания всех марин, стоянок и бухт-убежищ с указанием координат, навигационной обстановки и даже телефонов, тут было все, что требовалось для морских бродяг. Графики приливов, карты течений, радиочастоты служб погоды, а главное, маленькие планы всех марин с заходами. То есть именно то, чего нам так не хватало к нашим «соткам». И всего-то за сорок долларов! Вот, стало быть, что имели в виду голландские друзья.
В Шербур заходили по новому альманаху.
«Кто Трегъёр не видел, того Бог обидел!..»
(Русская народная песня)
В Трегъёр пробирались с ночным приливом. Зайдя в обширную безлюдную гавань, не знали, куда швартоваться, и, чтобы не выглядеть в глазах хозяев наглецами, решили до утра привязаться к невысокому палу, торчащему из воды в центре бухты. Потом передумали и перешли к бону. Закрепились и заснули мертвым сном.
Проснувшись утром, я вылез на божий свет и не узнал место — вместо просторной бухты, в которую мы заходили ночью, «Дафния» стояла в глубоком котловане. Пал, к которому мы вчера чуть было не привязались, оказался высоким столбом, стоящим на берегу. А сам берег, обнаженный отливом, круто уходил вверх, где открывался сказочной красоты городок. Красота французской Бретани поразила нас в самое сердце, — разинув варежку, мы целый день бродили по Трегъёру, отложив дела на завтра.
Инфаркт миокарда
Но назавтра я сломался — боль из левой руки перешла в лопатку и разлилась по всей спине, поэтому с яхты я не выходил и, пока президент досматривал городские достопримечательности, валялся в своей конуре. Перебирая в уме перечень дел, которые необходимо было сделать, чтобы уйти из Трегьёра, я вдруг понял, что шутки шутками, а работать я не могу. Опять канистры, продукты, регламент двигателя… да еще и топовый огонь надо отремонтировать, осушить трюм, притом что рука практически не поднимается и вообще «жопа».
Набрал питерский телефон врача Марка, описал симптомы. Марк, профессор медицины, задал несколько наводящих вопросов, после чего тоном, не допускающим возражений, сказал:
— Прекращай поход и срочно делай кардиограмму, это похоже на инфаркт.
— Ничего себе!.. Что же теперь делать?
— Пока не сделаешь кардиограмму, ничего не предпринимай, — сказал Марк. — Что делать, тебе скажут после кардиограммы.
— Кто скажет?
— Тот, кто будет делать.
— А кто будет делать?
Марк возмутился.
— Не валяй дурака, это не шутки, срочно поезжай в ближайшую поликлинику и обследуйся!
Сообщение об инфаркте, как ни странно, взбодрило меня. Я выполз из конуры, взял паспорт и деньги и пошел на берег выяснять адрес ближайшей поликлиники. На пирсе встретил возвратившегося с экскурсии президента.
— У меня инфаркт миокарда, вполне могу умереть, — сказал я ему и поведал о разговоре с Марком.
Весть о моей возможной кончине президент принял с мужественным недоверием, но делать нечего, нашли такси и поехали в госпиталь, который находился в соседнем городке Ланьоне. В приемном покое меня тотчас уложили на каталку и запретили двигаться. Не давая отрывать от подушки голову, взяли анализ крови и сделали кардиограмму. Потом отвезли в отдельную комнату, где ждал президент, сунули под мышку термометр и ушли. Президент скорбным взглядом смотрел на мое недвижимое тело. Только теперь я по-настоящему осознал, насколько плохи дела, — путешествие закончилось бесславно. Что теперь делать с яхтой, отогнанной во французскую Бретань, за две тысячи миль от дома? В голове роились планы консервации «Дафнии» в Трегьёре до следующей навигации. Понимая, что скоро отсюда я уже не выберусь, слабым голосом отдавал последние напутствия враз осиротевшему президенту. Он успокаивал, заверяя, что все будет в порядке. Термометр показал тридцать шесть и один.
— Уже остывать начал, — невесело пошутил президент.
Так мы провели час. Когда все детали будущих планов были обговорены и мы даже порадовались тому, как прекрасно решили проблему с «Дафнией», вошел врач и сказал, что никакого инфаркта у меня нет…
На яхту возвратились под утро, после окончательного обследования, которое подтвердило старый диагноз — позвоночник. Мне сделали укол, выписали лекарство и отпустили с богом.
На рассвете, после бессонной ночи, я вновь залез в свой «ящик», но заснуть не смог. Лежал с открытыми глазами, потом сказал себе: