Почему поют русалки

Роман «Почему поют русалки» всегда будет для меня «книгой „Катрины“», ибо первую главу я начала писать за несколько дней до того, как над моим домом в Новом Орлеане пронесся ураган. В следующие безрадостные месяцы мы скитались из одного приюта в другой, с трудом пытаясь вернуться к прежней жизни. Много раз я теряла надежду на то, что роман этот когда-нибудь увидит свет. Я писала его и в многоквартирном «Батон-руж», и в небольшом коттедже у озера в Центральной Луизиане, и в дальней комнатке дома моей матери, и в хаосе кабинета собственного недостроенного

Самая большая моя признательность редактору Эллейн Эдвардс и всем замечательным сотрудникам NAL, поддерживавшим и понимавшим меня, моему литературному агенту Хелен Брейтвизер, уверенно говорившей «Ты справишься!» каждый раз, когда меня оставляла вера; всем моим многочисленным друзьям, среди которых Джон, Бен, Брюс и Эмили, Лаура, Флора и Чарльз; и конечно, моей удивительной, надежной, непобедимой семье – матери, Пенни, Саманте, Даниэле и Стиву.

Благодарю вас всех.

Суббота, 14 сентября 1811 года,

дорога между Мертон-Эбби и Лондоном

От страха холодело внутри и так сжимало грудь, что трудно было дышать. Воздух врывался в легкие мелкими жадными глотками.

Доминик Стентон выругал себя дураком. Дураком и трусом.

«Я, в конце концов, Стентон и, а не кто-нибудь», – сказал он себе.

Всего через пару месяцев, даже меньше, ему должно исполниться девятнадцать. Мужчины в его возрасте и моложе уже уходили на войну. А он, не успев отъехать и на несколько миль от Лондона, уже струсил, словно глупая деревенская девчонка. В штаны готов наложить от страха каждый раз, когда прогремит гром или ветер прошуршит в листве.

Доминик взял лошадь в шенкеля и послал в галоп. Кроны каштанов и древних дубов сомкнулись над головой юноши. Сумерки только начали сгущаться, но из-за сразу потемневшего неба и густой рощи, его обступившей, все вокруг погрузилось в странный призрачный полумрак.

Внезапно за шумом ветра Доминик различил тихое цоканье копыт, оно донеслось откуда-то сзади.

– Господи Иисусе, – прошептал он, – это ведь не игра воображения. За мной на самом деле кто-то скачет.

Юноша оглянулся через плечо, дорога за ним была пуста, но за ближайшим поворотом она исчезала из виду.

«Все из-за матушки моей», – сердито подумал Доминик.

Это она потребовала, чтобы сегодня он обязательно явился домой вовремя, к началу ее глупого званого обеда. Если б не она, он сидел бы сейчас в трактире с Чарли, Берлингтоном и остальными, они пили бы пиво да обсуждали каждый момент кулачного боя, смотреть который и прибыли в Мертон-Эбби. Теперь вместо всего этого он должен чуть ли не глубокой ночью один-одинешенек скакать обратно в Лондон. А тут еще гроза надвигается.

Пробормотав про себя, что ему следует поторапливаться, если он не хочет опоздать, Доминик пришпорил лошадь и тотчас почувствовал, что седло под ним стало соскальзывать.

«Черт! Дурак конюх подпругу забыл затянуть», – с этой мыслью Доминик осадил лошадь и, снова боязливо оглянувшись, спрыгнул на землю.

Лицо его орошал холодный пот, ставшие неловкими пальцы не слушались, дрожали, перебирая подпругу. Он придержал мешавшее стремя, потянулся, чтобы нащупать пряжку, как вдруг услышал отчетливое позвякивание лошадиной сбруи, приближающийся шум колес.

Резким движением он обернулся, кобыла мотнула головой и нервно шарахнулась в сторону. Из тени выступили очертания конного экипажа.

– О господи! – вырвалось у Доминика, когда возница направил лошадь прямо на него.

Воскресное утро, 15 сентября 1811 года,

6 часов 45 минут, Вестминстер

Генри Лавджой, главный магистрат [2] Вестминстерского полицейского отделения на Куин-сквер, стоял во Дворе Старого дворца, засунув руки глубоко в карманы пальто, и с трудом заставлял себя не отводить глаза от распростертого перед ним изуродованного трупа.

Тело Доминика Стентона лежало навзничь на земле, руки широко раскинуты в стороны, открытые глаза устремлены в пасмурное небо, светлые кудрявые волосы были мокрыми от ночного дождя, отсыревшая ткань синего пальто казалась почти черной. Если не смотреть на нижние конечности, на теле юноши не заметно было ни малейшего следа насилия. На происшедшее указывали лишь несколько пятнышек крови на шейном платке и тот странный предмет, что был вставлен меж его зубов.

Но кровавое месиво, в которое были превращены ноги несчастного юноши, не поддавалось описанию.

– Ради бога, да прикройте же его чем-нибудь, – буркнул Лавджой, чувствуя, как взбунтовался от отвращения его желудок.

– Да, сэр.

Констебль наклонился и снова накрыл тело мешковиной.

Туман раннего утра, поднимавшийся от протекавшей рядом Темзы, мокрой холодной пеленой коснулся лица Лавджоя. Подняв голову, он перевел взгляд на древнее, почерневшее от сажи здание палаты лордов, стены которого смотрели во Двор Старого дворца.

– Думаете, убийца тот же самый, сэр?

Не прошло и трех месяцев, как в Сент-Джеймсском парке был обнаружен труп другого молодого человека. Тело Барклея Кармайкла, сына известного банкира, было изуродовано примерно таким же образом. Лавджой бросил недовольный взгляд на румяное лицо стоявшего позади него дюжего констебля.

– Вы в состоянии серьезно предположить, что в Лондоне двое убийц чуть ли не одновременно занялись такими делами?

Констебль Хиггинс смущенно поежился:

– Нет, сэр, что вы!

Глаза Генри Лавджоя скользнули по Двору, часть которого огородили от уже начавших собираться любопытных зевак. Цепь примерно из полудюжины полицейских медленно передвигалась, тщательно прочесывая территорию Двора в поисках каких-либо улик преступления. Лавджой не сомневался, что, как и в случае с сыном Кармайкла, ничего обнаружено не будет.