Почетный академик Сталин и академик Марр
Шрифт:
За непробиваемыми стеклами стоял в садике туман. Не было видно ни страны, ни Земли, ни Вселенной» [294] .
Солженицынский Сталин — это старый, больной, выживающий из ума диктатор, в конце жизни ищущий, чем бы ему заняться еще, и он по наитию набредает на лингвистику, поскольку «языкознание же все-таки рядом с грамматикой, а грамматика по трудности… рядом с математикой». Грузинского лингвиста Чикобаву Солженицын упоминает не случайно — Чикобава был одним из застрельщиков антимарровской дискуссии, для которых он действительно был одним из давних идейных противников. Затем писатель развертывает нелицеприятное описание того, как, по его мнению, Сталин трудился над своим очередным «эпохальным» сочинением:
294
Солженицын
«Сталин задвинул металлическую шторку и поплелся опять к столу. Проглотил таблетку, снова сел. Никогда в жизни ему не везло, но надо трудиться. Потомки оценят. Как это случилось, что в языкознании — аракчеевский режим? Никто не смеет слова сказать против Марра. Странные люди! Робкие люди! Учишь их, учишь демократии, разжуешь им, в рот положишь — не берут! Все — самому, и тут — самому… И он в увлечении записал несколько фраз: „Надстройка для того и создана базисом, чтобы…“ „Язык для того и создан, чтобы…“
В усердии выписывания слов он низко склонил над листом коричневато-серое лицо с большим носом-бороздилом.
Лафарг этот, тоже мне в теоретики! — „внезапная языковая революция между 1789 и 1794 годами“. (Или с тестем согласовал?..)
Какая там революция! Был французский язык — и остался французский. Кончать надо все эти разговорчики о революциях!
„Вообще нужно сказать к сведению товарищей, увлекающихся взрывами, что закон перехода от старого качества к новому качеству путем взрыва неприменим не только к истории развития языка, — он редко применим и к другим общественным явлениям“.
Сталин отклонился, перечитал. Это хорошо получилось. Надо, чтобы это место агитаторы особенно хорошо разъясняли: что с какого-то момента всякие революции прекращаются и развитие идет только эволюционным путем. И даже, может быть, количество не переходит в качество. Но об этом в другой раз. ''„Редко“?.. Нет, пока еще так нельзя. Сталин перечеркнул „редко“ и написал „не всегда“. Какой бы примерчик? „Мы перешли от буржуазного индивидуально-крестьянского строя (новый термин получился, и хороший термин!) к социалистическому колхозному“. И, поставив, как все люди, точку, он подумал и дописал: „строю“. Это был его любимый стиль: еще один удар по уже забитому гвоздю. С повторением всех слов любая фраза воспринималась им как-то понятнее. Увлеченное перо писало дальше: „Однако этот переворот совершился не путем взрыва, то есть не путем свержения существующей власти, — (надо, чтоб это место агитаторы особенно разъясняли!), — и создания новой власти“, — (об этом чтоб и мысли не было!!).
С легкодумной ленинской руки в советской исторической науке признают только революцию снизу, а революцию сверху считают полумерой, ублюдком, признаком дурного тона. Но пора назвать вещи своими именами: „А удалось это проделать потому, что это была революция сверху, что переворот был совершен по инициативе существующей власти…“ Стоп, это получилось нехорошо. Так выходит, что инициатива коллективизации шла не от крестьян?..
Сталин откинулся в кресле, зевнул — и вдруг потерял мысль, все мысли, какие только что были. Загоревшийся в нем пыл исследования — погас» [295] .
295
Указ. соч. С. 172.
Перед нами Сталин (по Солженицыну), в конце жизни вполне сложившийся контрреволюционер, раз за разом перечеркивающий все начинания революционной эпохи. И пожалуй, с этими соображениями можно согласиться. Но и Солженицын при отсутствии информации не смог избегнуть упрощения в описании сталинского быта и конкретных мотивов, побудивших диктатора начать дискуссию. Это отмечали еще первые читатели, когда роман был в рукописи. В апреле 1962 года Корней Чуковский записал в своем дневнике: «Встретил Вл. Сем. Лебедева… Говорит, что в новом романе Солж. есть много ошибок, касающихся сталинского бытового антуража. „Александр Исаевич просто не знал этого быта. Я берусь просмотреть роман и исправить“» [296] .
296
Чуковский К. Из дневника 1955–1969 // Знамя. № 12. 1992. С. 174.
Но одно наблюдение Солженицына бесспорно — писатель зорко подметил начетнический стиль и деревянный язык сочинений новоявленного языковеда.
А вот рассуждения профессионального историка лингвистики В.М. Алпатова: «Обстоятельства, предшествовавшие появлению работ Сталина, до конца не известны. Достоверно одно: в апреле 1949 года Чикобава, травля которого была тогда в разгаре, написал письмо Сталину, переданное через первого секретаря ЦК КП Грузии К.Н. Чарквиани, покровителя Чикобавы… Чикобава… дважды был принят Сталиным, который читал варианты текста его статьи; одновременно он давал Сталину консультации по вопросам языкознания и подсказывал нужную литературу.
Неясно, кто обратил внимание Сталина на вопросы языкознания — Чикобава или кто-либо другой? Сам Чикобава пишет, что письмо Сталину писал по предложению Чарквиани. Что тут было: инициатива Чарквиани ради помощи Чикобаве или же задание Сталина, которому кто-то указал на Чикобаву как эксперта? Этого мы не знаем.
Тем более можно лишь гадать о причинах обращения Сталина к вопросам языкознания, от которых он раньше был далек.
Версий существует много. Одну из них уже давно высказал А.И. Солженицын в романе „В круге первом“: Сталину нужно было подтвердить репутацию теоретика марксизма (которую он, кстати, перед этим не подтверждал двенадцать лет), а материалы, присланные Чикобавой, давали такую возможность… Другую, вполне правдоподобную версию высказывает автор французской книги о Марре Р. Лермит. По его мнению, Сталину нужно было на примере Марра разгромить идеи, не соответствовавшие его политике послевоенных лет. Действительно, космические идеи Марра, его национальный нигилизм, отвержение всей русской науки были созвучны атмосфере 20-х годов, но не начала 50-х, когда „отечество“ и „самобытность“ из бранных слов превратились в непременные эпитеты газетных статей. Мог заметить Сталин и сходство идей Марра с концепциями, которые он сам в прошлом громил. Недаром он сопоставил Марра с рапповцами и пролеткультовцами» [297] . Мнение Алпатова еще в большей степени базируется на официальных публикациях и малообоснованных догадках.
297
Алпатов В.М. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991.
Казалось бы, уж кто-кто, а ближайшие соратники Сталина во всех его начинаниях, включая самые жестокие и кровавые, должны были знать об истинных причинах столь необычного государственного лингвистического действа? Но, во-первых, Сталин даже им никогда не раскрывал истинные цели своих дальних замыслов, а во-вторых, после войны Сталин, некогда ближайших из них, все дальше отодвигал от себя и важных государственных дел. При этом вождь лично и в письменной форме информировал всех членов партийной верхушки: Берию, Булганина, Кагановича, Маленкова, Микояна, Молотова, Хрущева о своих готовящихся к печати языковедческих статьях. Но, насколько мне известно, только Молотов и Хрущев в случайных разговорах сочли нужным коснуться лингвистической эпопеи. На долгом закате жизни, то есть в 70—80-х годах ХХ века, Молотов мимоходом обмолвится: «Не зря Сталин занялся вопросами языкознания. Он считал, что когда победит мировая коммунистическая система, а он все дела к этому вел, — главным языком на земном шаре, языком межнационального общения, станет язык Пушкина и Ленина» [298] .
298
Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 268–269.
Получается, что ни о каком особом всемирном языке мирового коммунистического общества речь уже не шла. На повестке дня стоял вопрос о возведении новоявленной Вавилонской башни — всемирной социалистической системы, где всемировой социалистический лагерь и СССР были как бы ступенчатым подножием-пирамидой для советского владыки. Для обитателей этой башни «главным языком на земном шаре» должен был стать язык русский. Любой диктатор, замахивающийся на мировое господство всегда понимал (а Сталин тем более), что важнейшей скрепой всемирной державы является общий язык. Библейская история, живописующая о причинах и следствиях распада единства человеческого рода, как бы подталкивала их (и Сталина) к навязыванию человечеству всеобщего языка: латинского, арабского, монгольского, испанского, португальского, французского, английского, немецкого, а теперь вот и русского.