Почта в Никога-Никогда
Шрифт:
— Слушайте внимательно и делайте то, что я говорю, мистер Зеллер. Поднесите микрофон к губам больной, чтобы я мог хорошо слышать ее голос. Она хорошо меня слышит? Так вот, пусть сама обследует себе живот, нажимая рукой на расстоянии трех пальцев от пупка. А теперь пусть нажимает, отступая все дальше и дальше, уклоняясь вправо, и подробно рассказывает мне, где у нее сильнее болит. Боль локализована? Тошнота есть? У нее раньше на наблюдалось воспаления аппендикса?
Еще несколько указаний, и вот в эфире слышны удары сердца больной, донесенные через соответствующим образом поставленный микрофон. Доктор О’Лири слушает пульс с таким глубоким вниманием, словно держит свою пациентку за кисть руки. Все делается так, что приходится постоянно напоминать себе, что того человека, который просит помощи, и того, кто обязан ее оказать, разделяет огромное расстояние.
Подавляя стоны, девушка отвечает на вопросы, обследует себя сама, сообщает врачу о своих ощущениях. Наверное, это не самый лучший метод, но несколько лет назад для нее вообще не было бы никакого спасения. А теперь обследование закончилось, в эфире наступила тишина, и вся семья на далекой ферме ждет ответа врача. И вот диагноз за долю секунды преодолевает безлюдное пространство. Репродуктор в долине на тропике Козерога доносит слова:
— Острый аппендицит. Мы вылетаем. Ждите нас на аэродроме рано утром, мистер Зеллер.
Врач называет еще номер болеутоляющего лекарства, которое надо дать больной, чтобы облегчить ее страдания, и выключает радио.
Радиотелеграфист вызывает дежурного пилота, молодого человека по имени Грэхэм, а также медсестру Энн, которая имеет специальную подготовку, позволяющую ей ассистировать во время операций. О’Лири сам звонит репортеру из далекой страны. Доктор — полнеющий симпатичный мужчина средних лет с рыжеватыми полосами и веселыми глазами, свидетельствующими о его спокойном характере.
Шуточки доктора О’Лири
— Мисс Энн, вам нравится любоваться пустыней в лучах восходящего солнца? Разве на ваше воображение не действуют лучи солнца, заливающие золотом крыши нашего любимого города Чарлвилла? Разве ваше сердце, такое чуткое к человеческому горю, не волнует вид несчастных страусов эму, которые будут пробуждены от глубокого спа ревом моторов нашего самолета в это раннее воскресное утро? И наверное, вам небезразлично, что все это, вместе взятое, опишет сопровождающий нас знаменитый писатель? Вы знаменитый писатель, мистер Воляиовский?
— В моей стране мнения на этот счет разделились, доктор О’Лири, — большинство читателей так не считают.
— Но о бедных птичках вы обязательно напишете, и будет что-нибудь о блеске солнца, который золотил крыши нашего любимого города Чарлвнлла, ведь этого-то вы не пропустите?
— Если вы очень хотите, доктор, я обязательно об этом напишу.
— Спасибо. Я знал, что не обманусь в своих ожиданиях. Я надеюсь, что вы упомянете также о силуэте девушки из Австралии, которая летит на помощь больному в воскресное утро?
— Без сомнения.
— Я знал, что эта подробность не ускользнет от вашего внимания.
— Безусловно. Наш читатель любит подробности.
— В таком случае, пожалуйста, не забудьте упомянуть, что девушка в санитарном самолете легким движением руки поправила непокорные пряди волос, выбившиеся из-под медицинской шапочки. Вы что, не взяли шапочки, мисс Энн? Это серьезный недосмотр, ведь наш писатель сфотографирует вас во время полета, и люди могут подумать, что вы не умеете как следует причесываться.
— И что это, господни доктор, уже в такую рань вы взялись шутить, и притом именно надо мной. Если бы было время, я, конечно, вернулась бы домой за шапочкой.
Тем временем наша машина быстро миновала спящие улицы поселка, мы промчались по широкой аллее и остановились на взлетном поле аэродрома.
Доктор О’Лири оставил свою жертву, примостившуюся на скамеечке около ангара, и занялся пилотом, который возился около машины:
— Грэхэм, когда мы сможем вылететь?
— Все готово, доктор!
— А что, наша серебристая птица сделает круг над еще спящим городом, чтобы затем взвиться высоко и облака и мчаться навстречу солнцу?
— Не совсем так, доктор. Мы полетим очень низко и к тому же в северном направлении.
— Ты не чувствуешь величия момента, Грэхэм. Нарисованная мною картина очень подходит для репортажа, и на твоем месте, молодой человек, я бы не забывал об этом, находясь у крыла своей машины.
Пилот рассмеялся и приставил к машине лесенку в знак того, что пора вылетать. Если врач считает, что больной выдержит до рассвета, самолет избегает посадки на незнакомом аэродроме ночью. Это очень опасно, и только при крайней необходимости, когда важна каждая минута, машины рискуют садиться в абсолютной темноте, в безлюдной местности, выходя на цель с помощью ракет. Как мне объяснили, когда ракеты сбрасывают ночью на парашютах, их свет, отражаясь от поверхности аэродрома, может дать пилоту ошибочное представление о высоте, на которой он летит. А ведь на полевом аэродроме нет ни контрольной вышки, которая помогает при посадке, ни пожарной машины. Пилот может рассчитывать только на себя. Авария будет означать гибель не только всего экипажа, но, возможно, и ожидающего помощи человека. Поэтому летчик предпочитает вылетать еще до рассвета, но с таким расчетом, чтобы приземлиться при дневном свете.
Доктор О’Лири успел еще рассказать мне забавную историю о надгробье («Памяти моей незабвенной жены Дорнс возвожу я этот памятник, который в то же время является образцом моей работы по камню, цена пятнадцать фунтов»), какое якобы кто-то видел на сельском кладбище в Новом Южном Уэльсе. Наконец все мы уселись в самолет, короткие переговоры пилота с контрольной вышкой аэродрома и… старт!
О’Лири сразу после взлета погрузился в глубокий сон человека с чистой совестью. В хвосте самолета, забившись в кресло, спала сестра Энн. Для них вид из иллюминаторов низко летящего самолета был настолько будничным, что они не находили в нем ничего достойного внимания.
А между тем было хорошо видно, как эму, согласно предсказанию врача, разбегались во все стороны, когда самолет, гудя, пролетал над ними. Обещанное солнце отражалось от иллюминаторов кабины. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, — ни домов, ни людей. Через полтора часа полета мы совершили посадку на гражданском аэродроме, чтобы пополнить запас горючего. Было уже совсем светло, несколько рейсовых самолетов и маленьких частных, а также воздушных такси ждали своей очереди. Нас, конечно, заправили в первую очередь: «Экстренный вызов».